Я сам себе жена - [16]

Моя тетя была чуткой и понимающей не только в вопросах секса, она была очень политизированным человеком. Это она рассказала мне об ужасах варшавского гетто и прозорливо предрекла: «А я тебе говорю, — она сидела напротив меня на диване, и лицо ее окаменело, — этим преступникам, которые правят нами, скоро придет конец, ведь где много собак, там зайцу смерть. Но и мы пострадаем. Не больше, чем через два года здесь уже ничего не будет, а мы станем бедными беженцами на дорогах и не сможем вернуться сюда опять, как после Первой мировой войны».

В пятнадцать лет дом и мебель представлялись мне чем-то незыблемым. Я даже во сне не мог себе представить, что все это можно потерять. Ее слова сбили меня с толку, и я обеспокоенно спросил: «Что же тогда будет?» — «Подожжем, — лаконично ответила тетя, — баночку бензина на лестницу — и конец лавочке. Через пять лет останутся одни развалины, а из окон будут расти деревья». Этот ответ, конечно, не мог успокоить меня, коллекционера. «А мебель?» — растерянно спросил я.

«Это мертвая материя, ей не больно, когда она горит. Мы должны спасать скот, единственное, что важно». Я был другого мнения, и в моей голове завертелись мысли. Мы должны спасти и красивые вещи, которые стоят в тетином доме. Ничего не говоря тете, я поручил одной транспортной фирме рассчитать, сколько будет стоить перевозка всей мебели в окрестности Берлина, в пустовавший сарай. Тетя только начала читать список намеченною к перевозке — комод, трюмо, салонный вертиков, напольные часы, — остальные страницы она просто перелистала (на них, конечно же, были перечислены и предметы периода грюндерства) и весело взглянула на меня: «Сердечко мое, ты все выгребаешь из моего дома. А на чем мы будем сидеть? Может на табуретках доярок?» — и громко рассмеялась. Когда я стал уверять, что сам оплачу перевозку, моя решительность, видимо, произвела на нее впечатление, и спасение состоялось — на ее деньги.

Это происходило в сентябре 1943 года. Сегодня я рад тому своему «сумасшествию», ведь благодаря ему и салон, и изящное зеркало, люстры, фонографы, часы, граммофоны с трубами и валиками через сарай в Метцензеебаде под Берлином и замок Фридрихефельде, попали в мой нынешний музей грюндерства. Ценные шкафы в стиле барокко я оставил стоять в тетином доме — на них ведь не было ни столбиков, ни шаров, ни насадо-краковин. Конечно, они были гораздо более ценными, чем весь грюндерский хлам, но это меня не трогало. Я подчинялся своим чувствам.

От тети не укрылось, что я подавленным приехал в Бишофсбург. Постепенно я рассказал ей о деспотичной тирании у нас дома. Она пришла в ярость: «Если твой отец еще раз ударит маму, вали стул, отламывай ножку и бей его, пока он не перестанет дышать. Обещай мне это! Ему нельзя жить, иначе он всех вас убьет». Она крепче сжала хлыст, которым еще утром укрощала диких лошадей, не дававшихся конюхам, и я клянусь, если бы отец оказался тогда в комнате, она бы забила его насмерть.

Добро и зло — мои мать и отец олицетворяли эти два принципа. Одно понял я тогда: человеческая жизнь коротка, как бы долго она ни продолжалась. Совершенным не может быть никто, но надо иметь мужество бороться за справедливость при всех обстоятельствах и всеми средствами, даже ценой собственной жизни, чтобы отвести от других несправедливость и опасность.

В нашей комнате в Бишофсбурге я повесил над своей кроватью несколько дядюшкиных фотографий. Он умер за год до этого. 23 декабря 1943 года, в его восьмидесятый день рождения, я стоял у окна и смотрел во двор. Густо падал снег. Тут я разглядел человека в пальто, шляпе, с чемоданом, который в вихре снега поворачивал из-за угла дома. С ужасом узнал я его: это был отец. Я торопливо высвободился из «немужского» фартука и напряженно уставился на дверь. Вошел отец, не здороваясь, огляделся, а когда его взгляд упал на дядюшкины фотографии, велел немедленно снять их.

У него были рождественские каникулы, и он остановился в городке в гостинице «Дойчес Хаус». Вместе с хозяевами мы притворно-гармонично отпраздновали Рождество. В эти дни в гостинице состоялось объяснение между родителями. Мама, проконсультировавшись в Бишофсбурге с адвокатом, решительно заявила о своем намерении развестись. Он угрожал ей, и она вернулась домой совершенно растерянной.

Узнав об этом, тетя вызвала отца в имение. Там они страшно разругались. Слуга, войдя с подносом на котором лежало только что пришедшее письмо, замер как вкопанный, потому что в этот момент отец вытащил свой служебный револьвер.

«Еще слово — и я стреляю!» На это тетя выхватила свой шестизарядный револьвер, предохранитель щелкнул и она предупредила: «Считаю до трех, и если ты, скотина, не выкатишься, я выстрелю. Раз…» Такой смелости отец не ожидал, и бежал. И в тот момент, когда он закрывал за собой створки двери, тетя произнесла «три» и выстрелила. Пуля пробила дерево и застряла в противоположной двери. «Жалко, что я не попала», — гневалась тетя даже годы спустя.

Эта невероятно сильная женщина всегда была моим хорошим другом. Ее подругу и спутницу жизни нацисты уничтожили в рамках так называемой «программы облегчения смерти». «Она пропала без вести», — вздохнула тетя, когда я спросил ее о подруге. Она считала меня слишком впечатлительным и, наверное, не хотела говорить мне «слишком много», потому что, как я позже узнал от нее, она поддерживала связь с польскими повстанцами.