Я - Русский офицер! - [36]

Обитательницы камеры видели, что офицерская жена на порядок сильнее и играет воровкой, словно кошка с пойманной мышью. Ольга была намного проворнее, и эти качества делали молодую женщину абсолютно неуязвимой.

Оля, сделав три шага назад, с силой дернула на себя уверенную в себе наглую воровку. Та, не ожидав такого расклада, ударилась лицом в обитую железом дверь. В этот миг, пока Клавка приходила в себя, Оля нырнула ей под руку и, выскользнув из-под нее в десятую долю секунды, оказалась за спиной обидчицы.

Воровка, со всей силы и всей массой своего разъевшегося на тюремных харчах тела, ударилась лицом о кованую железом дверь так, что гул прокатился по всему тюремному корпусу. Клавка, уже бессознательно хваталась за воздух руками и, потеряв равновесие, упала прямо на спину, ударившись вдобавок своей головой о бетонный пол с такой силой, что всем показалось, будто ее голова лопнула словно грецкий орех. Из-под растрепанных волос, раскиданных по полу камеры, показалась алая кровь, которая уже через несколько секунд превратилась в настоящую лужу.

В этот миг глазок в двери приоткрылся, и в нем показалось недремлющее око тюремного охранника. Пупкарь, пристально осмотрев камеру, закрыл глазок, и до слуха арестанток дошли его удаляющиеся глухие шаги.

— Ну что, босота лагерная, всем ясно!? — спросила Ольга, обращаясь к блатным воровкам, которые молча созерцали за всеми движениями в хате. В ту минуту в камере воцарилась настоящая тишина, лишь легкое постанывание валяющейся на полу Клавки, выражало в тот момент линию общего согласия.

Разбив голову и искупавшись в дерьме, Клавка не смогла пережить такого позора и повесилась той же ночью.

Тайно вытащив из общакового загашника «коня», она привязала его к спинке железной нары. Перекрестившись напоследок, Клава накинула скрученную петлю себе на шею и со слезами на глазах затянула этот шнур. Вот так, стоя на полу на своих коленях, она и удавилась. Шнур стальной хваткой впился ей в шею, перетянув сонные артерии. Лицо ее посинело, а язык вывалился почти до самого подбородка.

Воровайка Клава так и не смогла перенести и выдержать такого позора и унижения от Ольги. Унижая других, она ни разу не задумывалась о той боли, которую несет людям её своенравный гонор и властолюбие. Бог наказал её, и это наказание он дал исполнить ей самой, словно палачу с полным смирением и раскаянием. Так и окоченело её тело в позе молящейся и кающейся святой Магдалены. А уже утром тюремные санитары вынесли на носилках из камеры «повешанку», скрюченную смертным оцепенением. Молилась ли, каялась ли она перед своей смертью, из арестанток тогда никто не знал, все спали или просто делали вид, что спят, не желая ввязываться в ее самостоятельное решение.

Только этот день в камере прошел в полном молчании. Все по-разному восприняли ее смерть. Кто-то сожалел о кончине блатной Клавки, кто-то втихаря радовался, хихикая в тюремную подушку. Но фактически, почти у каждой арестантки на душе остался странный и неприятный осадок, тот осадок, который в душах людских оставляет любая смерть, будь умерший другом или просто ненавистным врагом.

Пока в камере «скорбели» по скоропостижной кончине воровки, Ольга шушукалась через кормушку с вертухаем, выпрашивая у него чай. Сердце пупкаря растаяло и уже ближе к вечеру, накипятив большой медный чайник на кусках суконных одеял и вшивых простынях, Ольга заварила крутой чифирь.

Грех был не помянуть бедолагу Клаву и большая алюминиевая кружка ядреного чифиря, пошла по кругу от одной арестантки к другой. Пили молча. Никто не высказывал ни траурных слов, ни слов соболезнования. Но каждая из арестанток где-то в душе жалела Клавку. Хоть и была она баба непутевая, но все же она была баба. За её воровским гонором пряталась несчастная душа, душа лишенная любви и простого бабского счастья.

Прожив на земле сорок лет, Клавка уйдя, так и не оставила после себя того, кто вспоминал бы о ней. Не осталось того, кто, придя на её могилу, положил бы цветы и когда-нибудь просто сказал: «Здравствуй мама…»

* * *

Мороз в ту Новогоднюю ночь словно взбесился.

Валерка несся через весь город с солдатским рюкзаком угля, мечтая о том, как в тихой и уютной квартире Луневой Леночки, сегодня будет гореть печка и он, сидя у огня, наконец-то отогреет свои озябшие руки.

Михалыч, «бугор» бригады грузчиков, улыбнулся, когда парень вместо причитающихся ему денег за разгрузку вагонов, попросил на эти деньги немного угля.

Пацан ведь вполне мог и сам взять уголь из тендера любого стоящего на путях паровоза, но Валерка, от природы своей был не воровит и, как отец, честен. Без разрешения он никогда и ничего не брал, и эти качества Краснова сильно импонировали седовласому Михалычу. Поэтому, растаяв душой, в честь Нового 1941 года, он помог парню набрать из вагона хорошего донбасского, калорийного антрацита, который очень жарко горел, и из которого делали кокс для доменных печей.

— Вали все на меня, малыш, если вдруг линейщики тебя возьмут за зад с этим угольком. Я тебя так и быть, отмажу! Я же работаю тут еще со времен Николая-батюшки, и мне они поверят больше, чем тебе. Меня на сортировке знает каждая собака! — сказал бригадир, похлопывая парня по плечу.