Я — русский еврей - [56]

Она родилась на хуторе под Штаде, недалеко от Гамбурга. Семья Штефанс была известна в этих краях с XVI века. У отца, владевшего землей и лесом, была своя мельница. В озерах разводили карпа, в лесах промышляли охотой. В большом двухэтажном доме у Лизы была своя комната, типичная немецкая девичья. Посреди стояла широкая кровать, покрытая теплой пуховой периной, на стене у изголовья висело распятие и деревянная доска с нравоучениями, выжженными готическим шрифтом. Одно из них Лиза помнила до сих пор:

Wo man singet, lass dich mhig nieder,

Bosewicliter haben keine Lieder.[68]

Напротив кровати — фисгармония, доставшаяся от бабушки. Лиза была музыкальна, играла и пела с детства. Из окна видна была старая липовая аллея. Она вела к семейному кладбищу на берегу озера. Братья Лизы занимались хозяйством вместе с отцом. А она уехала в конце двадцатых годов в Берлин и поступила в музыкальное училище. Там ее соседкой по парте в фортепианном классе оказалась сестра Вольфа, Ева. Они подружились. Однажды Ева пригласила ее к себе домой, Берги жили в собственном доме в Грюневальде. К вечернему чаю вернулся из университета Вольф, и Ева их познакомила. Вольф был очень похож на мать. Ему шел двадцать четвертый, а Лизе не было и девятнадцати. Очень скоро они поняли, что жить друг без друга не могут. Тогда они сняли две комнаты в доме на Фридрихштрассе под мостом, где проходила железная дорога. У дешевой квартирки имелось два главных неудобства. По утрам их будил поезд, а по вечерам не было покоя от посетителей пивной напротив их окон. Молодые люди, сидя за деревянными столами, уставленными высокими гранеными кружками, взявшись за руки и раскачиваясь в такт музыке, распевали на всю улицу. И только грохот наземки покрывал их пьяные голоса. Позже в пивной стали появляться молодые коротко стриженные парни с черной свастикой на красной нарукавной повязке. Они пили пиво за столиками на тротуаре, продавали газеты и собирали у прохожих подписи. Поговаривали, что браки между арийцами и евреями будут скоро запрещены, и в апреле тридцать третьего года Лиза и Вольф поженились — через два года после их встречи за вечерним чаем. За эти два года Лиза постепенно привыкла к дому в Грюневальде. Дом Бергов и жизнь семьи казались ей необыкновенными. Кабинет отца с книжными полками, поднимавшимися до самого потолка, с большой черной доской у стены напротив окна, всегда исписанной формулами, и с устоявшимся запахом табака и мела, растертого на полу. Большая гостиная со старинными голландскими гобеленами и деревянными стульями с высокими прямыми резными спинками у стен. В центре гостиной стоял большой черный рояль (тот самый «Stainway»). По средам, а иногда и по субботам здесь устраивались концерты, собиралась шумная и пестрая компания: молодые музыканты, физики, литераторы и просто соседи. Приходили старые друзья Отто по Гейдельбергу, друзья Вольфа из Гумбольдтского университета, профессора. Часто приходили Нернст, на кафедре которого Вольф работал ассистентом и готовил диссертацию, и друг отца фон Лауэ. Однажды Лиза видела в гостиной Эйнштейна. В этот день Вольф делал доклад о своей работе, и Эйнштейн вместе с Нернстом, Отто Ганом и Прингсхаймом[69] пришли после доклада ужинать. Нернст привел в дом приятеля, уже известного тогда скрипача Ауэра, и тот играл для гостей весь вечер. Эйнштейн сидел за столом напротив Лизы. Он слушал скрипку, низко опустив голову, наморщив лоб и хмурясь. Как-то в этой же гостиной Лиза спела цикл Шумана «Любовь и жизнь женщины». Аккомпанировала ей Ева. В вечерних концертах и собраниях, кроме Евы, участвовали два младших брата Вольфа, Хайнц и Рафаэль. Средний, Хайнц, играл на скрипке. Он только что кончил университет и работал в банке «Дрезднер». Внешностью он был весь в отца: светло-каштановые кудри и голубые глаза. Работая в банке, Хайнц ни к математике, ни к экономике интереса не питал. В семье его считали фантазером и мечтателем. Знали, что он пишет стихи, но никому их не показывает. А младший, Рафаэль, еще учился в школе. Лиза знала в Берлине несколько еврейских семей, но дом Бергов отличался от их быта. Родители не знали еврейского языка, не помнили праздников. В доме говорили по-немецки, а по вечерам, когда собирались гости, слышалась и английская речь. Возможно, идиш еще помнил старый дед, отец Отто. Когда-то в молодости, разбогатев на меховой торговле, он купил этот дом. За участие во Франко-прусской войне 1870–1871 годов деда наградили крестом. Крест этот намертво сидел на потертом черном сюртуке, который он надевал иногда к обеду. Дед был поклонником военной стратегии Фридриха Великого и знатоком немецкой классической литературы. Память у него была необыкновенной. Страницами наизусть мог цитировать Виланда, Шиллера и Гёте. За обедом дед ел молча, в общем разговоре не участвовал. Но когда кто-нибудь заводил речь о политике, о Гитлере и национал-социалистах, дед прикладывал ладонь к уху, потом сдергивал с шеи салфетку и говорил срывающимся голосом:

— Никогда! Никогда в этой стране этим идиотам не видать власти как своих ушей. Какие они немцы и тем более националисты! Они не знают даже родной литературы. Вот Гинденбург, это другое дело. Он хотя бы читал Канта и знает, что все действительное должно быть разумно… А эти…