Я — русский еврей - [55]

— Мне повезло. Во-первых, я сам уцелел. А во-вторых, видел три самых ужасных места гибели людей: Освенцим, Хиросиму и Помпею. Иногда я думаю о таком мысленном эксперименте. Что, если всех жителей Земли, конечно, по очереди, отправить туда на экскурсию. Может быть, тогда люди наконец-то поймут бессмысленность войны, глубину страданий… Но чаще я сомневаюсь, что это поможет. Вы только представьте себе. В Хиросиме самый популярный сувенир — фотография военной школы, уцелевшей после атомного взрыва. Каркас здания на фоне каменной пустыни. Туристы ее покупают и развозят по свету. А в этой школе, может быть, и воспитались те самые генералы, которые напали на Перл Харбор. А Освенцим… Помню, как я ехал туда в автобусе из Кракова с Киселем, профессором тамошнего университета. Это был обычный рейсовый автобус, и он был битком набит. Перед выходом женщина, стоявшая за нами, спросила Киселя по-польски: «В Освенциме сходите?» Спросила так, как будто речь шла о какой-нибудь обыкновенной автобусной остановке, вроде нашего Форха. Когда я, ослепший от слез, не помня себя, вышел наконец из лабиринта бараков с грудами обуви, мешками женских волос… вышел на какой-то заросший травой пустырь за лагерем, меня окружили цыганки с детьми. Они просили денег. Я знал, что нацисты уничтожали цыган в Освенциме. И вот теперь на этом пепелище, где когда-то стояли газовые камеры и печи, их внуки ловят туристов и просят милостыню. Я выхватил бумажник и стал раздавать все деньги, какие у меня были, и, если бы не Кисель, схвативший меня за руки, остался бы ни с чем. Не на что было бы вернуться.

— Ну а Помпея? Это ведь совсем другое… нечто нерукотворное, — спросил я.

— Помпея… Нацисты уничтожили печи в Освенциме и Треблинке. Думали, что тайну не раскроют. Но остались в живых свидетели, и мир узнал о трагедии. А свидетелей гибели Помпеи не осталось, если не считать Плиния. Но что он мог видеть, случайно проплывая мимо на своем корабле? Тайну Помпеи раскрыл Фиорелли. В Освенциме нацисты газом «циклон» душили людей и потом сжигали тела. Люди исчезали, уходили в дым и пепел. В Помпее лава и пепел Везувия тоже задушили людей, но не уничтожили их тел. За два тысячелетия тела сгнили и оставили в застывшей лаве полости. Фиорелли поступил как скульптор. Он заполнил полости в лаве жидким гипсом и откопал из лавы скульптуры погибших. Я видел там мать, прижимавшую к себе грудного ребенка. Старика, справлявшего нужду. Влюбленных, которых смерть застала в объятиях. История, конечно, хранит много тайн. Но я уверен, что массовой гибели людей скрыть нельзя. Нацисты этого не понимали.

— И не только они, — сказал я. — Геологи рассказывают, что на нашем Севере, возле Магадана, находят кости, целые незахороненные скелеты, оставшиеся от ГУЛАГа. Попробуй, захорони и скрой такую массу тел в вечно мерзлой земле…

Но Вольф почему-то не захотел говорить о ГУЛАГе. «Архипелаг» Солженицына я видел на полке в его кабинете. А вот говорить об этом он тогда не захотел. В тот вечер, рассуждая о гибели и спасении мира, Вольф вспомнил английского физика-теоретика Дирака, с которым встречался в Лондоне.

— Дирак считал теорию верной, если она обладала математической красотой, — сказал Вольф. — Если теория была ошибочна, то, по его мнению, просто потому, что недостаточно красива. Дирак рассказывал мне, что Капица, когда он работал в Кембридже, дал ему почитать «Преступление и наказание» Достоевского, конечно, в английском переводе. Я спросил Дирака о его впечатлении об этой книге. Дирак был скуп на слова. Он сказал только, что нашел у Достоевского ошибку. Где-то у него в тексте солнце всходило дважды в день. Не знаю, так ли это… Но вот что интересно. И Дирак, и Достоевский придавали красоте мистическую силу. Достоевский считал, что красота спасет мир, а Дирак полагал, что она его объяснит. Я не вину здесь ни мистики, ни противоречия. Ведь красота — это Бог.

В семидесятых годах Вольф часто ездил в Китай, ГДР и к нам, в Союз. Читал лекции, консультировал, помогал, открыл дорогу многим молодым ученым. Последний год его жизни был окружен какой-то мрачной тайной. Однажды к ним в дом приехал из Берна незнакомый человек и уединился с Вольфом в его кабинете. Он представился агентом секретной швейцарской полиции. Агент этот зачастил к Бергам и даже куда-то вызывал Вольфа для объяснений. Об этом Вольф рассказал мне в Кембридже, где он руководил международной конференцией. Вольф вспомнил тогда пушкинских «Моцарта и Сальери» и сказал об агенте — «мой черный человек» и что он не дает ему покоя. Лиза и он жили в небольшой квартире в Ньютоновском колледже. Их соседом был нобелевский лауреат сэр Мотт, который частенько по старой памяти заглядывал к ним на чашку чая. Во время одного из чаепитий Вольф сказал:

— Я слышал в Москве славный анекдот про воробья, которого съела кошка. Не помню точно, как было дело, но мораль такая: если сидишь в говне, то не чирикай.

Он сильно изменился. Похудел. Вокруг его прекрасных глаз легли тени. Через несколько месяцев он умер от кровоизлияния в мозг.

Лет через десять мои дороги снова привели меня в Цюрих и снова на Рождество. В доме Лизы мало что изменилось. Ели мы все за тем же столом у окна с видом на Грайфензее. В гостиной по-прежнему стоял старый «Stainway», а на его крышке на разбросанных потах — несколько фотографий Вольфа и внуков. Лиза уже не играла. Она стала плохо видеть, продала машину. После завтрака я лопатой расчищал крыльцо от снега, нападавшего за ночь, и мы медленно под руку, огибая дом, поднимались на гору и подолгу стояли у семейной скамьи, любуясь грядой швейцарских Альп. Было тепло и солнечно, снежный склон горел на солнце, и от этого подножия елей казались совсем черными от растаявшего снега и опавшей хвои. Совсем как в России в конце марта. В один из таких дней Лиза рассказала мне историю семьи.