«…Я прожил жизнь» - [62]
С Костькой я не вижусь по простой причине. Мы серьезно поссорились как-то, стоя на дворе, в присутствии Луговского5[604] он завизжал, забрызгал слюной как прапорщик. Луговской был на моей стороне. Так что К[остька] отпал к чертовой матери.
Мое литературное положение улучшилось (в смысле отношения ко мне). Сказал один человек, что будто бы мною интересовался Сталин в благожелательном смысле.
Сказал человек осведомленный[605]. Это возможно.
Ну, пиши же мне, дорогая. Я тебе пишу почти каждый день. Береги себя и сына для меня. Так болит душа, что при всем напряжении воли трудно справиться сразу и с разлукой с тобой, и с недомоганием.
До свиданья, милая моя. Твой Андрей.
Я знаю, что ты непричастна к мерзким пустым конвертам. Это не может быть, чтоб моя Муза так «шутила» со мной.
Печатается по первой публикации: Архив. С. 526–528. Публикация Н. Корниенко.
{201} М. А. Платоновой.
28–29 июня 1935 г. Москва.
Дорогая Музочка!
Сейчас получил (в 9 ч[асов] веч[ера]) твое письмо от 25/VI.
Я жалею, что дал телеграмму по поводу двух твоих пустых конвертов и написал два раздраженных письма по этому поводу. Письма твои я получил все, кроме этих двух. С ними какая-то загадка. Я давно договорился с почтальоном. Все твои письма я либо получаю сам, либо мне он их бросает в форточку кухни, когда я отсутствую (в тресте). Что случилось, когда ты мне прислала пустой бланк перевода и чистую бумажку с ругательным словом, – для меня, вероятно, навсегда останется тайной. Если это остроумие или символика, то оно достойно лишь пошляков. И, кроме того, непонятно, непонятно!
Я бы сильно подозревал Костьку, но нет данных, фактов для этого.
Извини меня за телеграмму по этому поводу.
Я тогда сильно расстроился, был оскорблен, не сообразил сразу, что ты, возможно, об этом деле знаешь столько же, сколько я, – ничего.
Если ты передаешь там кому-то письма (заказные) для сдачи на почту, то больше не делай этого. Лучше отправляй почаще простые, и сама, они тоже доходят. Пиши всё и не бойся, что какой-то стервец читает их. Читаю и перечитываю их только я.
Итак, не обижайся на меня. Подумай, как тебе было бы тяжело, если б ты получила от меня пустую бумажку со словом «пизда», или грязный обрывок какого-то бланка.
Ты пишешь «уверена, что пьешь много, а ешь мало»[606]. Вот что. Я не пью совсем, хотя бы потому, что нездоров, да и не на что.
Ты спрашиваешь, что делают мои герои – «Лида и пр.». Лиды у меня нет. Ты путаешь. Есть Вера, которая уже умерла от родов, когда Н. И. Чагатаев[607] был в СарыКамыше. Вещь не мрачная. Келлер плакал не от этого, а оттого, что вещь – человечная, что в ней совершаются действия и страсти, присущие настоящим мужественным и чистым людям. Плачут не всегда от того, что печально, а оттого, что прекрасно, – искусство как раз в этом. Слезы может вызвать и халтурщик, а волнение, содрогание – только художник.
Ты пишешь, что я сплавил вас, а теперь – история. Какая же история? Я не знал, что тебе неприятно, когда тебя любит муж.
«И ради всех святых (наших) не сходи с ума». Смотри, разумные не любят. Ты как раз чрезвычайно умна, что мне и нравится, и нет. И какая ты злая. «Вдруг рукопись не примут? Столько потеряно времени. Что будем делать тогда? На авансы надежды уже нет». Разве можно меня упрекать в этом? Неужели, ты только и связана со мной одними матерьяльными интересами? Как мало, в сущности, в тебе любви и как много хозяйственных соображений. Не бойся ничего, ты будешь жить хорошо. Только не задавай мне таких вопросов, я их не люблю слышать от тебя.
Сегодня встретил Павленко на дворе. Он мне опять говорил о даче для меня[608] (я тебе уже писал об этом). Как будто дело реальное. Я думаю, это тебе приятно знать. М[ожет] б[ыть], на будущее лето ты уже будешь жить на своей просторной даче и мы втроем разведем сад и огород, потом ты родишь для меня девочку, похожую на тебя. Неужели не хочешь?
Когда же ты приедешь? У меня дрожит сердце от одного воображения – что будет тогда между нами на нашем спальном ложе! Как я буду питаться тобой! Дождусь ли я этого, или что-нибудь неотвратимо помешает приблизиться тому времени. Не сердись на меня больше никогда.
Я понимаю, что зря пишу такие сплошь любовные, неинтересные для тебя письма. Любовь ведь завоевывается иначе – тактикой, незаметной хитростью и т. д., но я иду напрямик, дуром, как безумный, и результаты не могут быть хорошими.
До свиданья, милая, первая и последняя моя Муза, прекрасная чистая жена и друг.
Целую тебя в губы, в глаза, в щеки [нрзб][609]. Твой Андрей.
Привет и рукопожатье дорогому сыну.
Печатается по первой публикации: Архив. С. 529–530. Публикация Н. Корниенко.
Датируется условно – по содержанию письма.
{202} М. А. Платоновой.
2 июля 1935 г. Москва.
Прошу телеграфировать здоровье. Когда приедете.
Целую обоих. Андрей.
Печатается по первой публикации: Архив. С. 530. Телеграмма. Публикация Н. Корниенко.
{203} М. А. Платоновой.
3 июля 1935 г. Москва.
Вторично прошу телеграфировать твое положение.
Печатается по первой публикации: Архив. С. 530. Телеграмма. Публикация Н. Корниенко.
