«…Я прожил жизнь» - [61]

Тебе интересно, что – во-первых – творится дома, затем, что у меня (во вторую очередь). Дома ровно ничего не творится. Мне неохота занимать бумагу пустяками, поэтому я обычно не пишу об этом. Мне охота говорить о тебе и о себе, а не о ерунде.

Странно, мне всё кажется, что я тебя больше не увижу или увижу как-то особо, когда ты будешь близко от меня, но недостижима. Не знаю, что это.

Сейчас вечер. Предстоит страшная ночь слабости и пота – шестая ночь сегодня будет, как это началось.

Хочу пойти к Серг[ею] Александровичу[595].

(2-90-00), но он мне не поможет. Может быть, пойду завтра, там увижу. Я опять пишу пустяки, как в прежних письмах, и ты будешь обижаться.

Если увидимся нескоро или не увидимся, то сохрани обо мне память навсегда. Я тебя любил и люблю всею кровью, ты для меня не только любима, ты – священна и чиста, какая бы ты ни была в действительности.

Еще раз прошу прощения, что порчу тебе настроение и радость отдыха этим письмом.

Кинофабрика дала отсрочку на сценарий на месяц[596].

Фельдман[597] и директор[598] предложили путевку в санаторий, но я отказался. Без тебя не буду отдыхать и лечиться. И куда я поеду? – в Алупке-Саре нет их домов. В другое место мне не нужно.

С повестью идет недоразумение. Туркмены не признают, что я болен, они говорят, что душа их новой книги[599] в моей повести. А моя душа – в Алупке-Саре. Наверно, будет напечатано не полностью. Кончить я ее могу только с тобою. Будь же другом моим и литературы, милая моя Муза!

Приехали редактора из Туркмении. Я сказал – ждите, если я не лягу в больницу; мертвые не пишут. Ждите, я сказал, пока я не увижу свою Музу.

Телеграфируй мне, пиши, спасибо за последнее письмо.

Пойми меня как можно лучше. Не жертвуй ничем для меня. Любовь исполняет, что хочет, но не раскаивается никогда и не жалеет ничего.

Целую тебя. Целую сына. Андрей.

Получила ты перевод на сто рубл[ей] по телеграфу? Сколько еще нужно денег? Телеграфируй. Я переведу телеграфом.

Впервые: Архив. С. 524–526. Публикация Н. Корниенко. Печатается по автографу: ИМЛИ, ф. 629, оп. 3, ед. хр. 16, л. 10–13.

{200} М. А. Платоновой.

27 июня 1935 г., Москва.

27/VI.

Моя милая Муза!

Ты знаешь всё из моих писем и телеграмм. Зачем ты говоришь, что иначе ведь тебе нужно работать (если я не буду). Нет! Пока я жив, ты будешь лишь рожать моих детей. Я это твердо решил. Довольно халтурной жизни.

Довольно болезненных суррогатов любви.

Ты мне прислала два письма – от 23 и 24/VI – издевательство. Одно я возвратил простым письмом и послал телеграмму[600]. Другое возвращаю при этом. Стыдно. Кто это делает. Почтальон мне передал эти письма в руки. Значит, если это делаешь не ты (что чудовищно), значит – твои доверенные люди в Алупке. И над кем они издеваются? Над тем, кого не знают, – надо мной. Кто же они, эти пошляки и подлецы, с которыми ты водишься? По своему уменью и обычаю ты всегда выбираешь самых негодных, самых глупых и мерзких людей себе в друзья. Они тебе потом кое-что сотворят на память. Никогда я не был так оскорблен, как получив эти два твоих конверта с такими вложениями. Какой я падший и любящий, если пишу тебе и после таких корреспонденций, – боже мой!

Что бы сделала ты?

Ты пойми: я получаю два конверта сразу. В одном бланк (грязный, оборванный) почтового перевода, в другом лист бумаги со словом, которое не идет к устам любимой женщины.

Ты одна, которая можешь хоть приблизительно разгадать это издевательство над твоим мужем – безобразное, тупое, оскорбляющее. Тот, кто это делает, не понимает, что он имеет дело совсем с другим человеком, чем это ему даже может присниться. Если б он очутился в Москве, он бы был проучен однажды и навсегда. Передай ему это. Пусть приезжает ко мне в гости.

Единственно верное предположение это то, что ты даешь кому-то относить твои письма на почту, этот кто-то явно не желает, чтобы ты писала письма мужу. Он их просто изымает из конвертов и вкладывает туда что попало, иногда же решается на матерное слово по отношению ко мне. Возможно, что он имеет некоторое право на это. Но право ему дала только ты. Другой разгадки этих удивительных корреспонденций я придумать не мог. Но сделано это хотя и глупо, но зло. Сообщи мне – кто же это делает, как его фамилия, кому ты, м[ожет] б[ыть], «нечаянно» позволила смеяться над человеком, который тебя долго и верно любит. Пусть ты его (т. е. меня) не любишь, но ведь подлость необязательна. А это – подлость!

Больше я об этом не упомяну. И вот – опять я пишу тебе эти страницы, и целую их, и привыкаю к новой жестокости.

Но я не обвиняю тебя, а делюсь с тобой, м[ожет] б[ыть], жалуюсь тебе как женщине, сестре, почти как матери.

Не считай меня безнадежным безумцем.

Нет, всё кончено во мне, когда тебя нет со мной.

Ты знаешь, что я нездоров и я еле-еле влачу свои дни в ожидании тебя.

Ты всё думаешь, что я тут вожусь с Костькой[601], что меня дома нет. Это неверно. Я вижусь с Келлером, с Сацем, виделся со Степ[аном] Мих[айловичем][602] (Катя его уехала в лагерь, он едет к ней тоже). Дома меня не бывает фиктивно: я не откликаюсь на один звонок, а всем, кому вход не запрещен, велел звонить условным звонком (несколько раз). Верно, позавчера приходила Зина с Петром Васильевичем, был звонок, я вышел спустя время, увидел записку в дверях. Я бы их, конечно, впустил, но ошибся, думал, что Симонов