Я! Помню! Чудное! Мгновенье!.. Вместо мемуаров - [42]

Юрий Нагибин: «Пойди и посмотри.»

Брежневу очень хотелось себя увенчать орденом «Сияющий дракон», который был ему обещан Отцом Вселенной, правителем далекой страны Голодандии. У Генсека уже были хорошие иностранные ордена: «Святого Духа», «Золотого Руна», «Подвязки», «Бани». Но ни о чем он так не мечтал, как о «Сияющем Драконе». Для этого нужна была самая малость – устранить с помощью советских специалистов аварию на предприятии, построенном нашей страной в дружественном государстве. Но устранить никак не удавалось. И тогда Отец Вселенной пригрозил, что отдаст предназначенный Генсеку орден английскому премьеру Маргарэт Тэтчер…

Такова завязка повести Юрия Нагибина «Срочная командировка, или Дорогая Маргарэт Тэтчер…». Опубликована она была впервые в одноименном сборнике, выпущенном кооперативным издательством ВТПО «Киноцентр» в 1989 году. Тираж по тем временам скромный – 15 тысяч экземпляров. Не было корочек для переплетов, и потому книга – повесть и пять рассказов – вышла в мягкой обложке. Все они за исключением документально – публицистического рассказа «О Галиче – что помнится», написаны в непривычной для Нагибина гротесково – сатирической манере.

Признаюсь, мне в то время казалось, что злободневность, публицистика – меньше всего волнуют такого писателя, как Нагибин. Обычно он либо сам присылал мне статьи, или же я заказывала для «Литературной Газеты» тексты о Тютчеве, Лескове… Блестящие литературные тексты! Новая книга полностью опровергала мои предположения, потому что была именно публицистична и острозлободневна.

– Меня самого удивляет, что в семьдесят лет я пробую что – то для себя новое, но, может, это и хорошо? – Юрий Маркович Нагибин сидел в роскошном антикварном кресле, подлокотники которого, насколько мне запомнилось, украшали резные львиные головы, в своем просторном доме в писательском поселке «Красная Пахра», смотрел на меня исподлобья и сам был похож на пожилого уставшего льва – большеголовый, с густой шевелюрой и пристальным настороженно – недоверчивым взглядом… – Возможно,– сказал он, – скоро опубликую вещь, которая удивит еще больше…

Я тогда не подозревала, что речь шла о скандальном «Дневнике», и что эта книга и в самом деле не столько «удивит», сколько произведет в литературной среде тех лет эффект разорвавшейся бомбы. «Я расстегнул все пуговицы! – скажет Нагибин четыре года спустя после нашей беседы издателю Юрию Кувалдину и передаст ему рукопись "Дневника". – Ну вот, дожил! В издательстве "Книжный сад" при жизни с "Дневником" напечатаюсь!»

Это была его Главная Книга жизни и судьбы, покаянная и откровенная, нелицеприятная и болезненная, жесткая, даже жестокая талантливая исповедь (многими собратьями по перу воспринятая как клеветническая), всколыхнувшая устои литературных куликов на болоте и разрушающая авторитеты…

При жизни напечатанной он ее увидеть не успел.

А я тогда, во время интервью в апреле 1990 года, весьма самоуверенно предположила:

– Этот, видимо, новый виток в вашем творчестве, повлечет за собой и новый цикл сатирических рассказов и повестей.

– Пока есть способность к каким – то переменам, жизнь продолжается. Я знаю писателей очень ровных, раз и навсегда избравших свою тему, свою манеру, свой «сектор обзора». Для меня это не подходит. Как только освою какой – то материал и почувствую себя в нем уютно, мне надо от него уйти. Я писал о войне – потому что был на фронте, о детях и детстве – потому что был ребенком (увы, это не каждому дано), об охоте и рыбалке – потому что сам занимался этим, о любви, дружбе, поисках пути, ибо знал все это, как каждый человек, наконец, о великих и несчастных творцах прошлого, ибо ранен их болью, но никогда не писал о том, что не прошло через мою душу.

Сегодня мне надо выплюнуть из себя прошлое и всех страшных вождей – уродов, искореживших нашу жизнь. Именно выплюнуть, писать о них можно только гротескно – сатирически. Трагедии не получится, особенно о Сталине, ибо, превращая жизнь в трагедию, сам он не был фигурой трагической. Низкорослый, рябой, сухорукий, косноязычный дворцовый интриган с примитивным мышлением и отсутствием душевной жизни – отсюда его ошеломляющее и часто необъяснимое кровоядство – не Макбет, и даже не Ричард III, – у него не могло быть такого взлета, как у горбатого хромца, обольстившего венценосную вдову над могилой убитого им мужа. Художественное чутье Абуладзе в фильме «Покаяние» подсказало ему единственно правильное решение. Он создал могучий символ, а не бытовую, пусть и украшенную всеми пороками фигуру.

Вот говорят: хватит, надоело об этом, в зубах навязло. Ничего не навязло, потому что образ «кремлевского горца», несмотря ни на что, для огромного числа людей остался почти таким же, как и был – «отец народов».

Я помню, как посреди парка под Ватутинками стоял гигантский бронзовый памятник вождю. В середине семидесятых его наконец взорвали, но, удивительно – сама фигура рухнула, а два сапога остались. У меня в гостях был американский профессор Д. Портер. Мы пошли вечером в парк погулять, и вдруг он вскрикнул… Представьте себе: сумерки, постамент – и два огромных сапога. Он спросил меня, зачем их сохранили. Я ответил чересчур провидчески: чтоб грибницу не повредить…