Я! Помню! Чудное! Мгновенье!.. Вместо мемуаров - [43]

Я думаю, сегодня эта тема очень важна. Нужно писать о Брежневе, Суслове, о других столь же «блистательных» героях. У меня это действительно будет цикл. А дальше – посмотрим! Я ведь ничем другим, кроме писания книг не занимался, не заседал, не выступал, не интриговал, не боролся за власть и положение, просто писал.

– Среди ораторов на писательских форумах Вас, действительно, не встретишь. А как Вам идея создания ассоциации неприсоединившихся, неангажированных писателей?

– Давайте уточним. Я писатель, который двумя руками за перестройку, который искренне рад, что Михаил Горбачев стал президентом. Тут у меня нет ни сомнений, ни колебаний. Но я не люблю литературных дрязг, у меня перед глазами пример Андрея Платонова – он был другом нашей семьи, а затем стал моим старшим другом. Так вот, Андрей Платонов не знал, что такое «литературная жизнь», для него существовало лишь литературное творчество. И в меня это вошло как единственный образ жизни. Правда, был период, когда меня назначили секретарем Московской писательской организации, я сходил, по – моему, на два заседания и раз и навсегда покончил с этим. Бесцельная игра самолюбий, тщеславий, претензий на высшее место. Я на все это, поймите, не хочу тратить время. Это моя позиция – гражданская, политическая, какая угодно, она абсолютно недвусмысленна. Поэтому скажу так: я писатель, неприсоединившийся к дрязгам. Я – за новое общество, новую страну, и это видно из того, что я пишу.

Но я не хочу быть официально «неприсоединившимся». Это что – столь модный сейчас «центризм»? Для меня центризм – болото, а я люблю сушу, определенность. Я не вступал ни в комсомол, ни в партию, я и в «Апрель» не вступил, хотя он близок мне по духу. Предпочитаю в одиночестве исповедовать свою веру. Есть что – то жалкое в безудержном горлопанстве в залах и на площадях при одновременной неспособности защитить свое собрание от кучки хулиганов – погромщиков, как это случилось в многострадальном ЦДЛ…

– Вы говорите о 18 января 1989 года, когда на заседание писательского объединения «Апрель» в ЦДЛ ворвались два десятка хулиганов – погромщиков из пресловутого общества «Память». Я тоже, по работе, была в тот день на заседании» Апреля». И стала свидетелем жуткого шабаша: видела, какую страшную драку учинили эти молодчики, как с криками «Сегодня мы пришли с плакатом, завтра – с автоматом» разбивали очки Анатолию Курчаткину, выворачивали руки Булату Окуджаве… Били направо и налево, кричали, угрожали, распаляясь все больше и больше…

– Я бы определил отношение к сегодняшней ситуации, назовем ее привычным, но неточным словом «перестройка», фразой ибсеновского барда из пьесы «Борьба за престол». Он говорит Ярлу Скуле: я готов умереть ради вашего дела, я не хочу ради него жить. Но жить приходится, и я участвую в перестройке своей публицистикой. А в остальном – по Мандельштаму: «И думал я, витийствовать не надо». Я тоже так думаю, что делать, я человек без стадного чувства. Поэтому не участвовал ни в одной проработке, ни в коллективных осуждениях Солженицына, Сахарова и др. А вот письма в защиту Синявского и Даниэля, Твардовского и «Нового мира», против эксгумации сталинизма подписывал. Невмешательство – моя позиция. Но, как Барбье Д’Орвильи, я ставлю свои страсти выше своих убеждений. По той же причине я писал в Верховный Совет в защиту армян.

Есть еще одно, что удерживает меня от «тусовки». Мы знаем превращение гонителя христиан Савла в апостола Павла – оно величественно. Но слишком много сейчас оказалось савлов, и эти перевертыши обошлись без явления посланца небес, у меня к ним нет ни доверия, ни уважения. Им ничего не будет стоить и обратная метаморфоза, если, не дай бог, она понадобится. Словом, мне довольно своего храма.

– Но в члены СП Вы все – таки вступили…

– В Союз писателей я не вступал, меня приняли в 1942 году заочно, когда я находился на фронте, без моего заявления.

– А Вы сопротивлялись…

– Что Вы, я был счастлив и горд. Мне было 22 года, я разделял все иллюзии своего времени, за исключением одной. Сталина я всегда ненавидел.

– У Вас есть такое выражение: «священное недовольство собой». Вы все еще находитесь в этом состоянии духа?

– Абсолютно точно. И не верю, что смог бы стать другим.

– В какой мере автобиографична повесть «Встань и иди»?

– Процентов на девяносто. История отца биографична целиком. А сын «сделан», он служит цели покаяния, здесь немалая доза художественного вымысла. Академик Лихачев сказал однажды, что нынешняя литература должна быть покаянной. Это удивительно совпало с тем, что я почти бессознательно нес в себе. В повести «Встань и иди» явственно ощутим тон покаяния. Пусть я не виновен в том нравственном предательстве отца, которым казнится мой герой. Разве я протестовал, боролся против произвола хоть словом, хоть жестом? Нет. Я лишь не принял причастия дьявола. Это не так мало по тому огнеопальному времени, но не стоит и гордиться своей робкой чистотой.

Нынешним думающим молодым людям не дает покоя вопрос: как можно было жить в кошмаре террора, зубодробительных проработок, садистских унижений, одуряющей демагогии, доносительства и предательства? Я могу ответить за своих сверстников, родившихся вскоре после революции. Мы жили молодостью, которая из – за войны растянулась и довела нас до пятьдесят третьего года с неиссякаемыми надеждами, с готовностью начать новую, человеческую жизнь. И мы ее начали. Впрочем, не надо думать, что предшествующую жизнь мы считали нечеловеческой, как бы ужасна она ни была. Есть такая штука – повседневность. Мы, наш круг людей, решившихся верить друг другу и не обманувшихся в этом, находили в общении друг с другом много радости. Но все же мы не подвергали себя опасности политических разговоров. Да и о чем было говорить? Война и первые послевоенные годы были залиты алым светом патриотизма. О политике заговаривали только провокаторы и стукачи. Нас это не интересовало. Перед нами разворачивалось огромное поле полулегальной свободы, охватывавшей и неположенную литературу вроде Иосифа Мандельштама и Павла Васильева. Слушали Петра Лещенко, поклонялись Шостаковичу и Прокофьеву… И были романы, было много загульной гитары, и драки были, и, едва отменили комендантский час, шатание по улицам до рассвета…