Я! Помню! Чудное! Мгновенье!.. Вместо мемуаров - [44]

Не было тогда борцов и протестантов. Протест, настоящий протест начался только с диссидентского движения, с Натальи Горбаневской и ее друзей. Они стали первыми свободными людьми в нашей стране. Но не стоит и размывать вину: все одинаково виноваты. Нет, не одинаково. Стукачи, доносчики, сек-соты, предатели всех мастей не чета своим жертвам, и тем, кто молча стоял в стороне. Для этих последних достаточно суда их собственной совести, а вот активных холуев власти хорошо бы выставить на позорище. А то ведь получается: люди, ни в чем не виновные, казнятся своим невмешательством, а негодяи и в ус себе не дуют, считают, что во всем правы, и цинично трубят о своих подлостях.

– Юрий Маркович, а Вы обидчивы на критику? Оставляете Вы за собой право на неудачи или даже откровенно слабые вещи?

– Ира, но ведь никто и никогда не будет специально писать плохо. Неудачи не планируются. Что же касается критики, я просто ее не читаю, ни похвальных статей, ни хулы.

– Даже искушения не возникает? Ведь ничто человеческое…

– Конечно, я знаю их содержание, куда денешься – друзья не дадут остаться в неведении, особенно, когда тебя выругали. Но сам критики не читаю ради сохранения творческого состояния.

– Вы как – то сказали: «Жалею не о том, что писал о многом, а о том, что о многом не написал…»

– Честно говоря, я заявил это в полемическом задоре, потому что меня обвиняли в многотемье. У Чехова это считалось достоинством, у советского писателя – недостатком. Мол, не надо разбрасываться. Был такой австрийский император Франц Иосиф. На вопрос о том, в чем секрет его долголетия, он ответил, что всю жизнь читал только одну книгу – боевой устав пехоты. Вот он не разбрасывался. И прожил под девяносто.

У писателя не может быть ограничений. Я действительно о многом писал! Как любой человек, я любил, терял, искал себя, мучился. Но никогда не писал о том, чего не знал.

– Но многотемье не исключает в каждый данный момент какого – то главного интереса. А что для Вас самое главное сейчас?

– По – моему, это ясно из всей нашей беседы, но я вижу по Вашим хитрым глазам, что вопрос не столь прям. Так вот. Меня волнуют, как и каждого человека, сегодняшние заботы, но есть и другая тревога. Что будет с культурой? Мы так заполитизированы, что нам уже ни до чего другого дела нет. Кто – то из великих сказал: «… а идеалы человечества сидели в углу и тихо плакали».

– Как будто о нашем времени…

– Хочется осушить эти слезы. Что весьма нелегко. Великое шоу – заседание Верховного Совета – полонило телевидение, а есть ведь еще и другие… Где уж взять время на такую чепуху, как… вечность. Пусто будет, если добившись сегодняшних целей, мы ее утратим вместе с Пушкиным, Мандельштамом, Платоновым… Тогда не стоит ломать копья. Вне культуры человек ничего не стоит.

– Ваши замечательные рассказы о Мандельштаме, Тютчеве, Голубкиной… Вы говорили мне, что не стыдитесь данной Вам кем – то клички «культуртрегер».

– Какой там стыдиться! Я недостоин ее. Это Ильф и Петров высмеяли прекрасное слово. Мы забыли, что оно значит. Мы забыли и что такое «культура». У нас есть «Парк культуры и отдыха», мы говорим о пьянке: «культурно отдохнули», мы призываем: «будьте культурны, используйте урны». Мы серьезно считаем, что телевидение несет нам культуру на дом. Последнее особенно страшно. За культуру надо платить хоть малым усилием. В Новом завете есть два замечательных места. Иисуса спросили: где живешь. Он ответил: «Пойдите и увидите». Нафанаил сказал апостолу Филиппу о Христе: «… из Назарета может ли быть что доброе?» Филипп ему ответил: «Пойди и посмотри». Не в словах, а в поступках обретается истина, она требует у с и л и я.

То же и культура. Еще Пушкин заметил, что мы «ленивы и нелюбопытны», а телевизор, этот ящик Пандоры, нас окончательно развратил. Культуртрегер, словно зазывала, срывая голос, пытается затащить людей в библиотеки и читальни, музеи, театральные и концертные залы, молит их о душевном и мышечном усилии, чтобы приобщились к жизни высшей и тем спаслись. Вы упомянули мои эссе о Тютчеве, Мандельштаме…Ведущий мотив, который в них звучит, – ошеломляющая слепота современников, да, пожалуй, иногда и последующих поколений. А внутренний посыл – желание расшевелить людей: пойди и посмотри, пойди и послушай, купи пластинку Баха … Нет, вдруг выкапывают на радио рассказ А. Толстого «Русский характер». Плохой рассказ, сусальный, фальшивый. Ну, допустим, для войны он годился. Но то, что мать не узнала сына с сожженным лицом – абсурд. Мать сына узнает любого, хотя бы даже по запаху. Глупо. И почему «русский характер»? Что, матери – итальянки или француженки от своих обожженных детей отказываются?..

Я хотел бы стать культуртрегером.

– Не из этого ли стремления возник Ваш цикл о писателях, поэтах и музыкантах «Остров любви»?

– Наверное, Вы правы. Смысл этой книги точно выражается тремя словами: «пойди и посмотри».

Александр Есенин – Вольпин: «Есенина – любила, но меня любила – больше.»

Роман Сергея Есенина и молодой поэтессы – имажинистки Надежды Вольпин, как и многие есенинские романы, поначалу был одухотворенно – сложным, под конец – мучительным. Начался он еще до знакомства и женитьбы Есенина на Айседоре Дункан, возобновился после разрыва со знаменитой танцовщицей и возвращения поэта в августе 1923 года в Москву. Точку поставили в начале 1924 года. По инициативе Вольпин, которая в то время уже твердо была «намерена одарить его ребенком. Нежеланным для него, Есенина, ребенком. «Зря Вы все – таки это затеяли, – говорил он перед отъездом Вольпин в Петербург. – Понимаете, у меня трое детей. Трое!» «Так и останется: трое, – ответила она. – Четвертый будет мой, а не Ваш. Для того и уезжаю».