Я пел прошлой ночью для монстра - [62]

— Я пытался убежать от этого, Адам. Я просто пытался убежать.

— Но сейчас ты не убегаешь, Зак.

— Я думаю… думаю… думаю, что…

— Что ты думаешь, Зак?

— Что в душе жалел, что Сантьяго в тот момент направил пистолет не на меня. Ты понимаешь, о чем я?

— Понимаю.

— Я жалел, что не умер вместе с ними.

— Часть тебя и умерла, Зак.

Я посмотрел на сидящего напротив Адама. По его лицу текли слезы.

— Но, Зак, другая часть тебя жива. Ты выжил, Зак.

— Ты плачешь.

— Такое бывает со мной иногда.

Мы долго сидели молча.

— Ты плакал, когда Рафаэль рассказывал о своем сыне.

— Да, плакал.

— Мы причиняем тебе боль?

— Нет. Вы трогаете меня за душу, Зак.

Это прекрасно, — хотелось мне сказать, но я промолчал. Я ничего не сказал. Мы просто сидели и улыбались друг другу. Это было приятно. Мне хотелось сказать Адаму, что я его люблю. Не знаю, что меня сдерживало. Я сдерживал себя.

Внезапно зазвонил мобильный. Адам извиняюще глянул на меня.

— Я обычно выключаю телефон, но… мне нужно ответить на этот звонок. Ты не против?

Я кивнул. Адам настоящий профессионал. Если бы звонок не был действительно важным, он бы не ответил на него. Наверное, он касается его семьи.

Адам вышел из кабинета, показав мне рукой, чтобы я ждал.

Я кивнул и повел с Адамом воображаемый разговор. Люблю я это дело.

— Ты, наверное, это знаешь, но я хотел тебе сказать, что… очень тебя люблю. То есть…

— Я знаю, Зак. Я понимаю, что ты имеешь в виду.

— Наверное, такое случается — пациенты начинают любить своих психотерапевтов.

— Да, случается.

— Ты не против?

— Я не против.

— Это хорошо, потому что, кажется, я буду любить тебя теперь вечно.

Адам улыбается. Затем смеется. И у него такой приятный смех, что мне становится очень, очень хорошо.

— Прости, — извинился Адам, войдя в комнату. — Звонил один из моих сыновей.

— С ним все в порядке?

— Да.

— Хорошо. Он счастливчик.

— Я тоже счастливчик. — Адам задумался ненадолго. — Ты многое пережил, Зак. Ты не заслужил всего этого. Не заслужил. Я говорил тебе, что ты храбрый. Помнишь?

— Помню.

— Я был прав.

— Я знаю, что ты собираешься сказать.

— И что же?

— Не недооценивай себя, Зак.

— Именно это я и собирался сказать. — Его лицо посерьезнело. — Я счастлив за тебя, Зак. Ты даже не представляешь, как я за тебя счастлив.

— Кажется, я тоже счастлив.

— Кажется?

— Уху. Меня мучает вопрос: почему Сантьяго оставил меня жить?

— Может быть, потому что любил тебя?

— Я думал об этом.

— Ты веришь в это?

— Я хочу верить в это, если это так и есть.

— Мы этого никогда не узнаем, Зак. Могу я открыть тебе секрет? Иногда, Зак, мы остаемся лишь с тем, что сами себе вообразим.

— Мне нужно это обмозговать.

— Мне тоже.

Я посмотрел ему в глаза. Не серые. Совсем не такие, как у мамы.

Я мог бы вечность смотреть на его лицо.

— Адам?

— Да, Зак?

— Помнишь тот мой сон, в котором я ухожу с отцом и бутылкой?

— Помню.

— Я знаю, что олицетворяет в нем мой отец. Смерть. И я знаю, что олицетворяет Рафаэль. Жизнь. В том сне я выбирал смерть. Я же хочу выбрать жизнь, Адам. Я любил отца, но я должен его отпустить. Это нормально, Адам? Могу я это сделать?

— Да, Зак, это нормально. Ты должен его отпустить.

— Но я чувствую себя виноватым… за то, что не выбираю отца.

— Твой отец мертв, Зак. И знаешь что еще? Ты любил отца, поэтому и чувствуешь себя виноватым за то, что хочешь выбрать во сне Рафаэля. Но ведь это говорит о том, что у тебя есть сердце, Зак. И оно бьется. Твое сердце бьется. Ты только представь себе это, Зак.

Адам. Его улыбка переворачивает мне душу. В хорошем смысле. В хорошем, прекрасном смысле.

Воспоминания

С этими зависимостями есть одна большая проблема — одна зависимость сменяет другую, и так постоянно. Я это к тому, что у меня новая зависимость: воспоминания. Я не шучу. Это так странно, необычно и непривычно — желать вспоминать. И это вызывает и плохие, и хорошие чувства. Плохие, по той простой причине, что в прошлом случались плохие вещи. Хорошие, потому что воспоминания помогают мне избавиться от всех этих плохих вещей, освободить мое тело от них. Вот такие у меня сейчас мысли: мое тело, мой разум и сердце были самой настоящей свалкой с огромной кучей хлама и мусора. А теперь… я прибираюсь.

И это причиняет боль.

Я все еще задаюсь вопросом: сколько же слез умещается в человеке?

Все это хорошо. Все это мне на пользу, — повторяю я себе.

Так что я вспоминаю. Вспоминаю, вспоминаю и вспоминаю.

Когда пистолет в руках брата выстрелил, мое сердце остановилось. А когда я открыл глаза и увидел его с простреленной головой, меня просто… перемкнуло. Я смутно помню, как выбежал из комнаты, помню, как залпом выпил бутылку бурбона. Как, обшарив шкаф, нашел еще одну бутылку. Помню, как носился по дому. Помню, как выбежал из дома, а потом прибежал обратно и целовал маму с отцом. Я целовал их и целовал. Я совершенно обезумел. Я понимал, что схожу с ума, но не знал, что делать.

Я убежал.

Просто убежал.

Не помню, сколько дней я потерянно бродил по улицам. Пьяный. Помню, как очнулся на обочине дороги. Помню охватившее меня ощущение — что я больше не живу в своем собственном теле. Поднималась заря, дорога была пуста, и мне было холодно. Боже, мне было так холодно. Помню, как мне стало очень плохо, меня била крупная дрожь и, клянусь, мне тогда привиделся монстр. Так я и лежал на обочине дороги.