Я оглянулся посмотреть - [32]

Каждую неделю мы выставляли мастерам различные напитки. Просто поставить воду, естественно, не годилось, надо было устроить историю композиционно и идеологически. Чем мы их только не поили!

Я как-то взял дома гуцульский кувшин, налил туда молока и поставил на рушник вместе с краюхой хлеба. Это был крестьянский завтрак.

Лена Козельская отважилась выставить в темной бутылке мутную жидкость с грозной надписью: «H2SO4>.

Труднее всех было тем, кто жил в общежитии. Им приходилось изощряться или клянчить у нас, домашних, принести что-нибудь.

Но больше всего усилий требовала летопись, это тебе не сочинение списывать. Здесь уже нельзя было скрыться за спины товарищей — творить приходилось индивидуально. Гениальная придумка — заставить нас постоянно излагать свои мысли и эмоции письменно — нам много дала. Это было особенно видно по прогрессу Регины Лялейките, которая плохо говорила по-русски, когда поступила в институт. А на втором курсе уже не только писала грамотно, но часто удивляла нас поэтическими творениями.

Мастера поначалу следили за летописью, но потом полностью доверились нам. Если летописи не было, что иногда все же случалось, Коваль устраивал скандал и подвергал виновника остракизму. Весь курс его поддерживал, так что увильнуть от обязанности летописца было непросто.

Постепенно мы втянулись, вошли в ритм, у большинства это стало неплохо получаться.

Саша Калинин до сих пор хранит наши писания, уже пожелтевшие листы, исписанные разными почерками, на которых живут наши мучения и радости четырех институтских лет, любовно переплетенные Аркашей Ковалем и украшенные позолоченными заголовками — «Истоки», «Искания», «Прозрение».

Именно этим путем мы и шли.

Вслед за Станиславским Кацман и Додин ратовали за творчество единомышленников и сразу стали сбивать нас в кулак, приобщать к единой вере. Всеми способами педагоги создавали неразделимый Союз.

Кацман говорил:

— Для любого человека счастье жить жизнью целого, потому что счастье — однокоренное слово с у-частием, при-частием, со-у-частием.

Только потом я понял, какая это трудоемкая вещь — объединить тридцать молодых людей, каждого со своим прошлым и разной степенью одаренности.

Мы сопротивлялись, каждый хотел быть особым. Сбившись в группки, все держали круговую оборону.

Наша компания — ленинградцы, актерские сынки Ваня Воропаев, Слава Борисевич, я и «выходец из технической интеллигенции», как неосторожно он сам себя назвал, надолго приклеив себе ярлык, Дима Рубин — считала себя чуть-чуть избраннее других, «золотой молодежью».

Нам нравилось ерничать, иронизировать и веселиться по поводу и без повода. Мастеров это раздражало, Валерий Николаевич даже предложил «выдавить этот чирий с четырьмя головками», но мы продолжали радоваться жизни.

Однажды наша четверка опоздала на мастерство. Додин выгнал нас с занятия, предупредив, чтобы мы не приходили без творческого оправдания.

Но жизнь нас закружила, мы обо всем забыли и явились на следующее занятие как ни в чем не бывало.

— Я больше не хочу видеть вашу компанию, — страшно спокойно сказал Лев Абрамович. — Никогда!

Додин выходил из себя редко, но если выходил, превращался в тайфун. В такие моменты он производил на нас впечатление удава Каа.

И хотя до тайфуна не дошло, мы испугались, сказанное прозвучало как смертный приговор.

За нами закрыли дверь.

Реагировать нужно было быстро.

В конце занятия Сережа Власов, помогавший в этот день Додину, предупредил Льва Абрамовича, что к нему ходоки.

Вошли мы. В ватниках и ушанках.

И разыграли историю, как после отчисления едем в тайгу на лесозаготовки, как попадаем в дурную компанию, а в результате — исправительные лагеря. И вот мы пишем Додину письмо, полное искреннего раскаяния и обещаний впредь вести себя хорошо. Чтобы быть убедительнее, мы решаем сфотографироваться. Садимся перед фотоаппаратом, приводим себя в порядок и снимаем ушанки… со свежевыбритых голов.

— А-а-а-а! — в ужасе закричали девочки.

Творческое оправдание было принято.

У меня пропала охота демонстрировать без повода свой безудержный оптимизм.

Наши лысые головы не остались незамеченными. Аркадий Иосифович объяснялся в деканате, уверяя начальство, что нас побрили для съемок, хотя

сниматься в те годы студентам строго запрещалось, а с прическами «под ноль» ходили только заключенные и солдаты первых месяцев службы.

Тогда мы впервые поняли, что слова Кацмана «падающего — подтолкни» были только словами. За четыре года учебы падали все, и Аркадий Иосифович много раз опровергал собственное утверждение, он боролся за каждого даже тогда, когда сам студент опускал руки.

А поддержка нужна была часто. Хотя душа рвалась в артисты, тело пыталось жить привычной жизнью. Нам было очень интересно, но время от времени страшно хотелось погулять, выпить, покуролесить.

Мастера всегда контролировали ситуацию, нас постоянно держали в тонусе, не давали расслабиться:

— Вы должны жить только здесь.

Это была добровольная каторга. Да и куда денешься с подводной лодки?

Каждый день с утра, не досыпая, Мы бежим в родной наш институт,

Мчимся мимо булочной, мчимся мимо рюмочной, Нас с тобой худых и трезвых ждут…