Я обязательно вернусь - [19]

— На кого? На компьютер?

— И на него, и на начальника! Целых полгода жалобы строчила. Даже мавзолею Ленина писала, как ее обидели.

— Ну и что ей ответили?

— А ни хрена! Говорят с дурдома приезжали к ней, хотели обследовать, но она не открыла, не пустила в дом.

— Значит, не совсем дура! — смеялся Прохор.

— Между прочим, она твоя соседка, самая близкая. Рядом живет!

— Чур меня, чур! Только этого не хватает! — делано испугался Прохор.

— А с другой стороны у тебя, того не легче, бывший десантник прижился. Нынче он на пенсии. Ему в городе жить нельзя. Ему не врачи, сами менты велели в деревню уехать, навсегда и подальше.

— Почему? — удивился Прохор.

— Во всех городских драках засветился. Особо на базарных погромах, как все десантники. У него кулаки раньше головы срабатывали. И знаешь, что отмочил?

— Скажи!

— На день десантника так напился, что в фонтане напротив администрации города голиком, как есть, купался. Когда отловили, он дурным голосом орал:

— Братаны! Бей «духов»!

— Видать совсем заглючило мужика, — вздохнул Никита сочувственно.

— Это ты о Сашке?

— О нем!

— Ну и трепач ты, Никитка! И за что человека позоришь? Он же в Афгане воевал. Получил контузию, несколько раз был ранен, сам возвращался к ребятам. У него полно наград и чистейшая биография. Ну да! Не дождалась жена, ушла к другому. Где-то легла дополнительная боль. Вот и срывался. Живой человек, понять можно. Поколотил своего соперника. Но когда тот попал в больницу, не поспешил Санька занять в постели той бабы освободившееся место и не пришел к ней. Не предложил наладить отношения, даже когда узнал, что ей на него пришла похоронка. Так и сказал себе, коль не дождалась, значит, не любила. Сумел себя в руки взять и не пытался вернуть ее. Вот это мужчина! Он работал грузчиком, но пошли рецидивы со здоровьем. Именно потому уехал к матери в Сосновку, чтоб успокоиться, окрепнуть, а потом решит, как ему жить дальше, остаться здесь или вернуться в город? Откуда ты взял драки, милицию и фонтаны? Ничего этого не было! Я общаюсь с Сашкой и знаю о нем все. Услышу о нем хоть одно дурное слово, язык с корнем из задницы своими руками вырву! Дошло? — глянул на Никитку зло.

— А я при чем? Что от людей слыхал, то и набрехал. Что мне твой Сашка? Я с ним не кентуюсь и чего грозишься? Он и тебе родней не приходится.

— Никитка! Ты сам служил в армии? — спросил Прошка неожиданно.

— Ну да! В пехоте. Аж на Камчатке. Ну и колотун там был зимой. Душа к гимнастерке примерзала. Едва дождался дембеля. Я целый год потом на одной картохе сидел. Там ее в глаза не видел. Только сухую варили. Она в горле застревала, как портянка. Ни вкуса от нее, ни запаха, настоящая кирзуха. Так дома когда вернулся, целую сковородку жареной картошки сам съел. А уж потом вареную, печеную, драники, вареники, оладки и котлеты из картошки мисками поедал. Я так по ней соскучился. А вот на рыбу долго не смотрел. Надоела она, отворотило. Никакую не надо. И эту бабе отдам, пусть сама командует с ней.

— Я не о картохе с рыбой. Ты ни в Афгане, ни в Чечне не был.

— А чего я там забыл?

— Служил спокойно!

— Да всякое случалось. Это же Крайний Север. Бывало после пурги ездили откапывать от снега поселки. Их с крышами заваливало. Чистили дороги на очертенном морозе. Спасали людей.

— Но в тебя не стреляли.

— А я никому зла не сделал! — огрызнулся Никитка.

— Я о другом. Ты счастливчик, что не попал на войну. Потому, не суди тех, кто ее испытал. Не знаешь почем на войне жизнь. И никогда не порочь имена тех кто прошли войну и выжили. Из нее многие не вернулись домой. Ты как мужик, поимей совесть.

— Хватит наезжать! Я тоже на печке не отсиделся. Служил не хуже других. Мне перед тобой не каяться. То, что мне довелось, не всяк бы выдержал. Одно скажу, медаль «За отвагу», в мирное время, просто так не дают никому. Я ее получил во время службы в армии.

— А чего ж не носишь?

— Надеваю. На один день, в тот, когда наградили.

— За что? — спросил Прохор.

— Выполнил задание. Больше ничего не могу сказать, не имею права, — умолк человек.

— Ладно, Никитка, и все ж не каждому слуху доверяй.

— А я и так никому не верю. Раньше всех сосновских ребят считал дружбанами. А когда вернулся с армейки, присмотрелся к ним, понял, много средь них дерьма. С иными здороваться перестал, от других отошел молча. Ты только послушай, раньше в нашей деревне двести дворов было. И в каждом люди жили. Теперь что осталось? Семьдесят живых изб. Остальные заколочены, проданы под дачи, или их разобрали и перевезли в город. А мужики наши, став горожанами, считают меня чуть ли не отморозком, за то что в деревне дышу. Так и говорят, что в деревенском происхождении стыдно признаваться. Выходит, что я должен стыдиться самого себя, своих родителей, дома, где родился и живу! Предать все, что дорого и любимо в дань моде! Вот и послал их всех! Они, раненые и контуженые, уехали из деревни, только лечиться приезжают, на время. А мы здесь всегда! Не хвалимся раненьями и наградами. Никому не пускаем пыль в глаза. Мы все держим в памяти и сердце, вместе с деревней и живем как могем, ни на показуху. И ни вам, приезжим, нам указывать! — остановил машину возле дома Анны, сам пошел домой пешком.