Я обвиняю! - [13]

Приводим выдержки из дневника Вильчура за 3–4 июля 1941 года: «Спали мы сегодня с Крыськом (ровесник Вильчура, которого он взял себе в помощники) в котельной, когда на рассвете приехали «пташники» в немецких мундирах. У нас сегодня было много работы с Крыштофором, потому что сапоги солдат были запачканы глиной, грязью и даже экскрементами. У нескольких на штанах была кровь… Один из солдат стирал под краном носовой платок, весь забрызганный кровью. Также и автомашины их были в грязи и глине. Мы чистили сапоги от шести до девяти утра, а потом подметали двор. В этот день мы заработали много хлеба, швейцарского сыра и топлёного сала — смальца. Нам не дают деньги за работу, только продукты… Всё заработанное отнёс домой. Буханку хлеба съели сразу, а остатки, то есть корки и недоеденные куски, мама поставила в печку на сухари…

Сегодня солдаты выехали поздно вечером, и я видел, как они готовили оружие. Мы уже знаем наверное, что они принимают участие в расстрелах. Возвратившись, привезли с собой две автомашины, нагруженные штатскими костюмами, ботинками, очками и портфелями. Кроме того, в машинах было несколько чемоданов. Все эти вещи внесли в большую комнату на первом этаже и приказали нам чистить их… Младший офицер приказал нам обстоятельно осматривать все карманы и всё их содержимое складывать в чемодан. Машины вернулись с Вульки, потому что солдаты проклинали подъезды в этой части города».

Изучая мировую прессу послевоенного периода, в том числе и различные эмигрантские издания, я обнаружил совершенно неожиданно в 45—47-м номерах издающегося в Лондоне польского эмиграционного листка «Ожел бялы» за 1948 год большой материал К. Лянцкоронской «Немцы во Львове», проливающий новый свет на события той страшной июльской ночи 1941 года, когда прогремели немецкие залпы в лощинах Вулецких холмов.

Автора воспоминаний можно считать более чем беспристрастным свидетелем. Польская аристократка, по матери немка, ассистентка университета, она стала в дни войны сотрудницей так называемого польского комитета помощи, который возглавлял председатель главного опекунского совета Адам Роникер.

Вступая в контакт с гитлеровцами, эта организация делала попытки оказать помощь заключённым в тюрьмах. По просьбе краковской профессуры в сентябре 1941 года, Лянцкоронская безуспешно пыталась отыскать следы исчезнувших учёных Львова. Затем по поручению главного опекунского совета она прибыла в Станислав, откуда недавно ушли венгерские части и вся власть перешла к гитлеровцам. Сразу же после ухода венгерских войск так же таинственно, как и во Львове, была арестована и исчезла значительная часть интеллигенции Станислава — около двухсот пятидесяти человек. Это были учителя средних школ, инженеры, врачи, агрономы — преимущественно польской национальности. Был среди захваченных и директор госпиталя, известный хирург Ян Кохай, которого не спасла даже охранная грамота гитлеровцев, выданная Кохаю за излечение немецких офицеров1.

Стараясь выяснить, как можно помочь заключённым, думая, что Станиславская интеллигенция ещё жива, К. Лянцкоронская в январе 1942 года посетила Станиславского прокурора Роттера. Всё население называло его «пьяным прокурором». И на этот раз он принял Лянцкоронскую пошатываясь. В разговоре он подтвердил то, о чём было известно раньше. Из двух тюрем Станислава только одна подчинялась Роттеру. Другой, большей, всецело ведал шеф Станиславского гестапо Ганс Кригер. Этот немец наводил ужас на жителей Станислава с первых же дней его появления в городе.

Роттер сообщил Лянцкоронской, что в подвластной ему тюрьме есть всего несколько поляков — уголовных преступников.

— Значит, все политические узники в другой тюрьме? — спросила Лянцкоронская.

— Какие «все»? Что это значит — «все»? — насторожённо спросил Роттер, заметно трезвея.

— Все, которых здесь арестовали после прихода немцев. Прежде всего двести пятьдесят учителей, инженеров, врачей, адвокатов, которых забрали сразу, а потом длинная вереница тех, которые были арестованы после.

— Много заключённых имеет, наверное, Кригер, но я сомневаюсь, чтобы он согласился принимать для них продукты.

«Чувствовалось, — вспоминает Лянцкоронская, — что прокурор не говорит всего, о чём думает, и я понимала, что из него в столь опьянённом состоянии можно вытянуть больше».

— Там, должно быть, огромная тюрьма. Ведь он арестовал несколько сот поляков, — продолжала Лянцкоронская.

Молчание.

— Там есть очень мало людей, — проронил наконец Роттер.

— Так я вас спрашиваю, господин прокурор, где остальные, где находится вся интеллигенция Станислава?

Прокурор встал, слегка пошатнулся, опёрся о кресло и перегнулся через его спинку.

— Зи зинд алле тот! — выкрикнул он внезапно. — Я, я, тот… — повторил он. — Кригер хат зи эршоссен, бевор их камм, оне рехт, оне герихт. Виссен зи вас дас фюр ейншен штаатсанвальд ист?..[8]

Тем не менее, несмотря на этот истерический выкрик-признание, прокурор Роттер, старавшийся казаться объективным стражем порядка, охотно вызвался сопровождать польскую аристократку к шефу гестапо.

Гестапо помещалось в Станиславе на улице Билин-ского, переименованной в штрассе дер Полицай. Когда Лянцкоронская вошла первой в святая святых Станиславского гестапо, «в другом конце большой и продолговатой комнаты поднялся из-за стола высокий, рано обрюзгший молодой человек лет тридцати — тридцати двух, очень светловолосый. Его большой рот был сильно выдвинут вперёд, губы толстые, щёки массивные. Нижняя часть лица была очерчена резче верхней. Его очень бледные, выпуклые глаза смотрели через очки без оправы».