Я обслуживал английского короля - [17]

потому что пан Скршиванек был в «Соколе» видной фигурой, и пан Брандейс тоже, и, конечно, они были предубеждены против немцев и, главное, против барышни Лизы, которая приходила ко мне, только ко мне, и которую я не имел права обслуживать, потому что ее стол стоял в ряду другого официанта, и я всегда замечал, как грубо ее обслуживают, как приносят ей холодный суп и как официант макает палец в этот суп… и вышло так, что, когда официант нес ей фаршированную телятину, я за дверями в зал застал его, как он плюет в эту телятину, я подскочил, чтобы отнять у него тарелку, но официант эту тарелку вмазал мне в лицо и потом плюнул в меня, и когда я отлеплял от глаз застывавшую студенистую подливку, он плюнул еще раз, чтобы я понял, как он меня ненавидит, и это был будто сигнал, из кухни все бросились к двери в зал, сбежались все младшие официанты, и каждый плевал мне в лицо, и так долго они плевали, пока наконец не пришел и сам пан Брандейс и как руководитель пражского «Сокола» плюнул тоже и сказал, что увольняет меня… и я, как был оплеванный, измазанный подливкой от жареной телятины, так и вбежал в зал к столу барышни Лизы, и там я на себя показывал, обеими руками показывал, вот что из-за нее сделали со мной «соколы» и чехи, она глядела на меня и салфеткой вытирала мне лицо и говорила, что от чешского хамья ничего другого и ожидать нельзя, а она и не ждала, и за то, что я ради нее претерпел, она меня любит… И потом, когда мы вышли, когда я переоделся, чтобы проводить ее, у Прашны Браны к нам сразу же кинулись чешские хамы и дали Лизе такую пощечину, что ее тирольская шляпка отлетела аж на трамвайные пути, а я защищал ее тем, что кричал по-чешски: «Что вы делаете, разве вы чехи? Тьфу!» Тогда один из этого мужичья оттолкнул меня, а двое схватили Лизу и повалили ее, они держали ее за руки, а третий задрал юбку и грубо стаскивал с ее загорелых ляжек белые чулки, и когда они меня били, я все время кричал: «Что вы делаете, чешское хамье!» И все так долго тянулось, прежде чем они отпустили нас, и они понесли чулки барышни Лизы, будто белый скальп, белый трофей, мы переулками вышли на маленькую площадь, и Лиза плакала и шипела: большевистская сволочь, вы заплатите за это, так опозорить немецкую учительницу из Хеба… и я почувствовал себя высоким, она держалась за меня, и я был так возмущен, что искал членский билет «Сокола», но не нашел, а то бы я его разорвал… она вдруг посмотрела на меня глазами, полными слез, и опять расплакалась, прислонила свое лицо к моему, прижалась ко мне, и я понял, что должен ее беречь и защищать от всех чехов, которые эту маленькую немецкую учительницу хотят как-то обидеть, чтоб ни один волосок не упал с ее головы, дочери владельца отеля и ресторана «У города Амстердама» в Хебе, городе, который уже осенью отошел к Германии как имперская территория,[8] и все Судеты отошли туда, где они были столько лет, отошли назад, к империи,[9] и теперь тут, в сокольской Праге, чехи творят с несчастными немцами то, что я видел собственными глазами и что показывает, почему были отобраны Судеты и почему, наверно, и с Прагой кончится тем же, раз чехи попирают и угрожают жизни и чести немецких людей… И вот вышло так, что меня не только уволили из отеля «Париж», но и нигде не брали даже младшим официантом, во все рестораны уже на следующий день пришло сообщение, что я пронемецки настроенный чех, хуже того, «сокол», который ухаживает за немецкой учительницей физкультуры. Так я и оставался без места, пока не пришли немецкие войска и не оккупировали не только Прагу, но и всю страну… И в это время барышня Лиза на два месяца потеряла меня, хотя я ей без ответа писал, даже ее отцу писал, и вот на следующий день после оккупации Праги я пошел погулять и на Староместской площади увидел, как имперская армия варит в котлах вкусные супы и раздает жителям в солдатских котелках, и вот смотрю я так и кого же я вижу в полосатом платьице с красным значком на груди и с половником в руке? Лизу! Но я с ней не заговорил, с минуту я глядел, как она наливает и с улыбкой вручает котелки, потом опомнился и тоже встал в хвост, вот подошла моя очередь, и она подала мне котелок с горячим супом, и когда увидела меня, не испугалась, а обрадовалась и такая была вся гордая, показывала мне, чтобы я восхищался, свое военное платье фронтовой сестры милосердия, или не знаю, что это была за униформа, а я сказал, что меня с того дня не берут на работу, с того дня, когда я отстаивал ее честь у Прашны Браны, ее белые чулки, она поставила вместо себя замену, и сразу же взяла меня под руку, и смеялась, и радовалась, и у меня было такое чувство, и у нее тоже, что, в сущности, имперская армия оккупировала Прагу из-за ее белых чулок, из-за того, что меня оплевали в отеле, и мы так прогуливались по Пршикопу, солдаты в форме отдавали честь барышне Лизе, я тоже каждый раз им кланялся, и вдруг мне пришло в голову и Лизе тоже, мы повернули к Прашне Бране, подошли к тому месту, где Лиза лежала на тротуаре, где стаскивали с нее белые чулки, всего-то три месяца назад, и потом вошли в отель «Париж», и я будто бы искал столик, везде сидели немецкие офицеры, я стоял с барышней Лизой, которая была в форме сестры милосердия, и младшие официанты, и пан Скршиванек побледнели и молча обслуживали немецких гостей, а я сел к окну и по-немецки заказал кофе, кофе по-венски со сливками и рюмкой рома, Wiener Kaffe mit bespritzter Nazi, как мы прежде подавали, как это делали в Вене в отеле «Sacher», какое прекрасное чувство, когда я вошел, пан Брандейс кланялся мне особенно учтиво и ни с того ни с сего заговорил о том досадном происшествии, что случилось тогда, извинялся передо мной… но я сказал, что не принимаю его извинения, что мы еще увидим… и когда я платил пану Скршиванеку, то сказал: ну видите, черта с два помогло, что вы обслуживали английского короля… я поднялся и зашагал между столами, и офицеры немецкой армии приветствовали барышню Лизу, я им тоже кланялся, будто их приветствия относились и ко мне… той ночью барышня Лиза повела меня к себе, сначала мы зашли в какое-то военное казино на Пршикопе, в какой-то серый дом, мы пили шампанское в честь оккупации Праги, офицеры чокались с Лизой и со мной, и всякий раз она объясняла им, что я достойно вел себя и защищал ее германскую честь от чешского хамья, а я раскланивался и благодарил за приветствия и за поднятые вместе со мной бокалы, но я не понимал, хотя вроде бы не мог не понимать, что все приветствия относились исключительно и только к Лизе, а по моей особе офицеры лишь скользили глазами, они меня лишь терпели, воспринимали как довесок к Лизе, начальнице над военными сестрами, как я узнал, когда к ней обращались, поднимая бокалы… но у меня было такое прекрасное чувство, что я могу участвовать в этом торжестве, что я среди капитанов и полковников, что я среди молодых людей с такими же голубыми глазами и такими же светлыми волосами, как у меня, который не умеет прилично говорить по-немецки, но чувствует как немец, которому, будто Спящей Красавице, нужно было встретиться с барышней Лизой, наступить ей на черную туфельку и проснуться, как в той сказке. И вот мы куда-то возвращались с этого праздника, туда, где я еще не был, Лиза попросила, чтоб я проверил свои метрики, что там обязательно должен быть какой-то германский предок, а я сказал, что у моего деда на могиле написано Иоганн Дитие, что он служил в барских конюшнях, и Лиза как услышала, так я словно вырос в ее глазах, больше чем если бы был чешским графом, вроде бы из-за этого Дитие рухнули все перегородки и тонкие стены, что разделяли нас, всю дорогу она молчала, потом отперла подъезд в старом многоквартирном доме, мы поднимались по лестнице, и на каждом этаже она долго меня целовала, гладила рукой мне брюки в шаге, и когда мы вошли в ее комнатку, она зажгла настольную лампу и стояла вся мокрая, глаза и губы, и такая пелена затянула ей глаза, будто бельмо, она повалила меня на кушетку и опять долго целовала, языком ощупала и пересчитала все зубы и так неустанно скулила и стонала, будто ветер непрестанно открывал и закрывал несмазанную калитку, и потом уже не оставалось ничего другого, как сделать то, чего я ждал, но что исходило не от меня, как обычно, но от нее, у нее была потребность во мне, и она позволяла мне все, она медленно раздевалась и глядела, как раздеваюсь я, если она на военной службе, думал я, то должны быть форменные трусики или комбинации, конечно же, должно быть у сестер в госпиталях какое-то казенное белье, но у нее белье было такое же, как и у барышень, что ходили в отель «Париж» в павильон визитов к панам биржевикам, как и у барышень «Райских», и потом она притянула к себе мое голое тело, все вышло так, будто мы расплавились, будто мы стали моллюсками и льнем друг к другу студенистой мякотью, вылезшей из раковины, ужас как эта Лиза дрожала и тряслась, и я впервые узнал, что я любимый и что это значит, когда тебя любят и ласкают, и все шло совсем иначе, чем прежде, и она не просила, чтоб я был поаккуратнее и поосторожнее, но все было только ради того, чтобы было так, как было, движение и слияние, и дорога к вершине, и всплеск света, и подавленное сопение, и стоны, и еще, она меня не боялась, ни одной минуты, она надувала живот навстречу моему лицу, крепко так обнимала ногами в коленях мою голову, она не стеснялась ни единой минуты и ни в чем, она поднялась и начала языком тереть и лизать мою плоть так долго, пока она не восстала, и она дала мне попробовать и языком и через язык пережить все, что разыгрывалось в ее теле… потом, когда она уже лежала на спине с закинутыми за голову руками и разбросанными ногами, где пылал клубок светлых волос, зачесанных наверх к пупку, глаза у меня задержались на столе, и там стоял букет весенних тюльпанов с побегами молодых березовых ветвей и несколько веточек ели, будто бы во сне и почти не вспоминая, все пришло так, словно зазвучал забытый мотив, выдернул я веточки, разделил на частички и обложил темневший бугорок этими веточками, весь живот я устлал веточками ели, она глядела на меня уголком глаз, и когда я наклонился и поцеловал ее между этими веточками, я почувствовал на губах колючие иголки, она медленно взяла мою голову в ладони, поднялась и прижалась рыжим треугольником к моему лицу так резко, что я застонал от боли, и несколькими резкими рывками живота она достигла такого возбуждения, что пронзительно закричала и упала набок и дышала так прерывисто, что я подумал, будто она умерла или вот-вот умрет… но оказалось, не то и не другое, она наклонилась надо мной, растопырила все десять пальцев и грозила, что выцарапает мне глаза и расцарапает лицо и всего меня, так она была благодарна и удовлетворена, и снова она растопырила надо мной эти ногти и судорожно их сжимала, чтобы через минуту рухнуть с плачем, и тихий плач перешел в отрывистый смех… расслабленный, спокойно и молчаливо я лежал и смотрел, как быстрыми движениями пальцев она выдергивает остатки еловых веточек, так заламывают ветки охотники, когда хотят отметить место, где подстрелили зверя, и я увидел, как она устилает мой живот и обвисшую плоть, весь пах у меня заполнился веточками, потом она приподняла мою плоть и гладила рукой, и целовала, и постепенно я достиг эрекции, и сразу раздвинулись эти веточки, и сквозь них продиралась моя плоть, и медленно росла, и отбрасывала веточки, и Лиза эти веточки языком разравнивала вокруг, чтобы потом поднять голову и захватить мою плоть целиком в рот, куда-то к самому горлу, я хотел ее оттолкнуть, но она повалила меня, отбросила мои руки, я глядел в потолок и позволял ей делать все, что она хотела, никогда бы я не ожидал от нее такой грубости, почти жестоко она высосала меня до самого мозга резкими ударами и движениями головы и хотя бы убрала веточки, которые ее царапали до крови, наверно, кровь для германцев привычна… вскоре я стал Лизу бояться… когда она ползала языком по моему животу, оставляя слюнявые полосы, будто моллюск, она целовала меня, и рот у нее был полон семенем и еловыми иглами, и она не считала это чем-то нечистым, наоборот, будто частью мессы, это мое тело, и эта моя кровь, и это мои слюни, это твои и мои соки, и они нас соединяли, и соединили навсегда, так она мне говорила, потому что мы взаимно обменялись и запахом соков, и волосками… Хватит вам, на этом сегодня закончу.