Я никому ничего не должна - [44]

Аделаида не сдавалась. Бабушка тоже.

В тот момент я даже зауважала Аделаиду. У Алексея явно были психические отклонения, или он щупал край – до какой степени простирается вседозволенность.

Однажды он принес мне на урок дохлую кошку и положил ее прямо на учительский стол. Я никогда не была брезгливой, положила веником трупик в совок и вынесла на помойку. Мне было наплевать, но у одной моей ученицы случилась истерика. Мне даже не нужно было спрашивать у класса, кто это сделал. Я отправила девочку к врачу и продолжала вести урок. Видела, как Алексей злился. У него даже губы подрагивали от обиды, что его злая, жестокая шутка не удалась.

На урок к Нелли Альбертовне перед этим он приносил дохлого голубя. И тогда все было, как он задумал. Нелли Альбертовна закричала, ту самую девочку, которая рыдала у меня в классе, вырвало прямо при всех на пол, завуч вызвала дворника, выясняла, кто виновник. Все сидели и молчали, урок был сорван. Алексей гадливо ухмылялся.

Аделаида сорвалась после того, как Сироткин поставил подножку Якову Матвеевичу. Он шел между рядами, как всегда, шаркал и тяжело дышал. Сироткин выставил ногу. Пожилой мужчина упал кульком. Никто не засмеялся. На весь класс ржал только Сироткин. Слава богу, у Якова Матвеевича не случился перелом шейки бедра, опасный в его возрасте. Просто сильный ушиб. Дети потом рассказывали, что Яков Матвеевич лежал на полу и извинялся – он так и не понял, что ему поставили подножку, думал, что упал сам, и очень переживал по этому поводу. А Сироткин хохотал в голос и не мог остановиться.

Аделаида говорила бабушке, что ее внука надо показать врачу-психиатру, что он опасен для других детей и взрослых, что не способен адекватно вести себя в коллективе. Бабушка покрывалась красными пятнами и орала, что ее внук – ласковый, добрый мальчик и ему просто все завидуют.

Тогда, после случая с Яковом Матвеевичем, Аделаида сказала бабуле, что до конца четверти Сироткин доучиться может, но потом, если его не заберут и не переведут в другую школу, она его отчислит. Бабуля ответила письмом в РОНО.

Да, она предлагала Аделаиде деньги. Та отказалась в резкой форме. Сказала, что у бабули денег не хватит. Видимо, это и было последней каплей.

Сейчас я могу понять чувства бабушки Сироткина. Она любила внука больше жизни и не видела его болезни. Не хотела замечать этих странностей, его жестокости. Она искренне считала, что ее внук – с такими генами – может быть только гением. В любви вообще многого не видишь. Да ничего не видишь.

– Я буду писать в РОНО, – грозно сказала бабушка Сироткина директрисе.

– Пишите куда хотите, – отмахнулась та.

Вот все и закрутилось. Бабушка нашла недовольных родителей – такие есть в любой школе, при любом директоре – и убедила их написать коллективную жалобу. Нелли Альбертовна говорила, что несколько подписей бабушка получила в обмен на «благодарности» разной денежной ценности.

Это меня не удивило. Потрясло другое. Письмо коллектива школы против Аделаиды. Кто его составил – я не знаю. Возможно, та же Евгения Павловна, а возможно, Нелли Альбертовна. Но под ним стояли подписи почти всех учителей школы. Первые три были завуча Нелли Альбертовны, преподавателей Якова Матвеевича и Андрея Сергеевича. Получается, самых близких ей людей. Тех, от кого она меньше всего ожидала получить удар в спину.

– Тебе тоже звонили, чтобы ты подписала, – рассказывала мне Нелли Альбертовна, – но просто не дозвонились.

– Я была, наверное, на кладбище. Родителям памятник устанавливала, – прошептала я.

– Я так и поняла, – сказала завуч.

Получалось, что я Аделаиду не предала, вольно или невольно, хотя она вряд ли это заметила. Я себя часто потом спрашивала, подписалась бы я под таким письмом, и могу твердо сказать – нет, ни за что.

Я понимала мотивы Нелли Альбертовны. Честно. Оправдывала. Она всю жизнь была на вторых ролях, везла на себе всю школу. Она очень хотела стать директором. И уже не верила в то, что это когда-нибудь случится.

Я понимала мотивы Якова Матвеевича. Аделаида как взяла его в школу – на замену Андрею, – так могла и уволить. Ради Андрея. И глазом бы не моргнула. Тут и выбора не было.

Но почему Андрей поставил под письмом свою подпись, я до сих пор понять не могу. Ладно Галина Викторовна. Она была ему никто. Посторонний человек. Сдавать, предавать чужих легче. Но Аделаида. Он с ней жил, спал… Как он мог? У меня не укладывалось это в голове. До сих пор спрашиваю себя – почему? За что он с ней так? И даже то, что он потом уволился, его не оправдывало.

– Ты идеалистка. И очень еще молодая, – сказала мне Нелли Альбертовна.

– И где теперь Анаконда? – спросила я завуча.

Та равнодушно пожала плечами.

Видимо, я просто не умею расставаться с людьми. Так и не научилась.

А еще, чем старше я становлюсь, тем больше во мне соперничают характеры родителей. Я хочу быть идеалисткой, как папа, но пытаюсь найти мотивы и оправдание поступкам людей так, как это делала мама.

Эти две женщины – Аделаида и Нелли, – нет, их нельзя назвать подругами, но в силу работы, обстоятельств они были ближе друг другу, чем родные люди. Аделаида звонила Нелли и среди ночи, и в выходные. Они часто сидели «на двоих» в кабинете директора и о чем-то подолгу разговаривали. Они знали подноготную друг друга. Читали мысли, улавливали настроение. Я не верила, что завуч даже не поинтересовалась, где будет работать Аделаида Степановна, как она будет жить. Не верила, что жизнь может идти своим чередом.