Я никому ничего не должна - [25]

– Да, про маму я знаю, – подтвердила я. – А что он тебе оставил? – не удержалась от вопроса.

– Ты ревнуешь, что ли? – засмеялся Федор.

– Немного, – ответила я.

– Вот, – Федор показал в угол комнаты, где рядом с телевизором стоял проигрыватель Михаила Ильича. Тот самый, старый, огромный.

– Забавно, правда? – ухмыльнулся Федор. – Может, он хотел, чтобы мы встретились? И создал, так сказать, повод?

– Не говори ерунды, – отмахнулась я, хотя потом, по дороге домой, подумала, что Федор был не так уж и не прав. Может, Михаил Ильич, романтик в душе, мечтал о том, чтобы два его любимых ученика соединились и ходили в консерваторию, слушали музыку и были просто счастливы? Кто знает?

– Ты ходишь в консерваторию? – вдруг спросила я Федора.

– Нет, давно уже не был. А ты?

– И я нет.

Федор кивнул.

– Ладно, пока. Звони, – сказала я, понимая, что он не позвонит никогда.

– Да, ты тоже, – ответил Федор.

Такая вот история. А тут недавно я поймала себя на мысли, что хочу завещать свою библиотеку Лене. А кому еще? Лена ее точно сохранит. Ведь ничего ценного у меня в доме нет. Только книги. Получается, что Лена была моей любимицей? Она наверняка расплачется и будет именно так всем и говорить.

Так вот, в школу я попала благодаря Михаилу Ильичу. Он меня убедил в том, что я справлюсь:

– Детка, детей необязательно любить, нужно любить свое дело.

Я начала преподавать с горящими глазами. Думала, что все учителя должны быть такими, как Михаил Ильич. Я и сама хотела быть на него похожей. Наивная идеалистка. Мы все тогда были такими. А у меня еще и пример родителей – папа, мама. Они ведь о себе думали в последнюю очередь. Даже обо мне не в первую. Главное – люди, больные, которым нужна помощь.

Вот, про маму вспомнила. Хотя что значит – вспомнила? Я о ней и не забывала.

Знаете, когда взрослеют дети? Когда умирают родители. Все, за спиной никого нет. Никто не защитит. Ты – в свободном плавании. Никакие замужества, дети и работы не заставят тебя повзрослеть, «вырасти». Только смерть родителей. После смерти папы я стала взрослой, после смерти мамы – старой и очень уставшей.

Мама повторила судьбу отца, ушла так же, как и он. В том смысле, что до последнего момента никто не мог поставить ей правильный диагноз, и она себе не смогла поставить.

Я помню, что у нее с молодости болели ноги. Варикозное расширение вен – частая женская беда. Она сделала операцию, после которой не могла ходить. И до операции ходила с трудом – от боли.

Я помню ее зимой в тапочках на войлочной подошве. Она шла по улице, по снегу, и некоторые прохожие оборачивались. А она просто не могла натянуть на больные, перебинтованные ноги сапоги. Я не помню ее на каблуках – из-за этого она казалась ниже ростом и тяжелее, что ли, приземистее. А больным – тоже странное устройство человеческой психики – ее тяжелая походка внушала доверие, спокойствие.

Мама лечила себя сама. Однажды я пришла из института и увидела, как мама сидит на полу перед коробкой, в которой хранились лекарства. Она плакала навзрыд, как маленькая, шарила рукой в «аптечке», перебирала то, что там лежит, автоматически выбрасывала просроченное.

– Мама, что с тобой? – кинулась к ней я.

– Я не знаю, – ответила мама, – не знаю, просто не знаю, не могу понять.

Мама смотрела на меня так, как будто я могу подсказать ей диагноз и дать нужную таблетку. Но я не могла.

– Давай вызовем «Скорую», – кинулась я к телефону.

– Нет, сейчас мне нужно подумать. Просто подумать, – мама застыла над «аптечкой» и замолчала.

Она всегда так говорила больным. «Мне нужно подумать». Если больной продолжал говорить, мама его резко обрывала: «Помолчите, не отвлекайте меня сейчас». Рисовала в карте или на листочке какие-то круги и квадраты и потом, буквально через минуту, писала рецепт. Мне всегда казалось это странным – что тут думать? Вот папа сразу давал ответ на все вопросы. Даже по телефону, на том конце провода еще не успевали договорить фразу. Папа перебивал и уже отвечал. Он умел делать несколько дел одновременно – разговаривая по телефону, рассматривал себя в зеркале, выдирал невидимый волосок из носа, листал газету, лежащую на тумбочке, писал в записной книжке. А мама так не могла. Она «думала».

Много раз я видела, как она делает себе уколы. В ванной, перед зеркалом, извернувшись, изогнувшись, хотя могла попросить на работе медсестру. Но ей было неловко, неудобно просить. Проще было самой, чтобы никто не знал и не догадывался, чтобы никому ничего не объяснять, не давать повода для разговоров. Чтобы ее не жалели – жалости она не терпела.

Под конец жизни у нее болела только одна нога, правая.

– Пойду, прогуляю ногу, а то она совсем разленилась, – говорила мама и на зубах, усилием воли, выползала на улицу. Ходила вокруг дома полчаса. Эти полчаса ходьбы она прописала себе сама. Ни минутой меньше. Не жалела ни себя, ни ногу, которая в ее сознании существовала как бы отдельно. Были мама, мамино здоровье, общее самочувствие и ее отдельно взятая нога.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивала я маму.

– Я – хорошо, нога – капризничает. На погоду вздумала реагировать.

Нога у мамы была отдельным живым организмом, как кошка или собака, которых надо выгуливать, вычесывать и кормить и которых мне в детстве было запрещено заводить из медицинских соображений: папа считал, что животные – переносчики инфекций, а мама была против шерсти и запахов.