Я ненавижу таких, как я - [5]

Я судорожно смеялся над всем, чего не мог понять и принять. Над учениками, которые покупали оценки за деньги, над учителями, которые учить не умели, зато умели хорошо подлизываться к богатеньким родителям, над директором, который приглашал к себе в кабинет хорошеньких учениц «на разговор».

Директор бесился. Богатые ученики бесились. Продажные учителя бесились. Красивые девчонки, покупающие оценки телом — бесились. Остальные заражались моей тоской по другому, идеальному и справедливому миру.

Мои голограммы запрещали, за мою поимку назначили приличную сумму. Но остановиться было выше моих сил. Я не мог с этим жить. Я должен был из себя это выплеснуть.

Вычислил меня лишь один человек.

— Идиот, понимаешь, что будет, если тебя поймают? — прошипел Марк, силой сажая меня в свой флайер.

— So let me fall, — начал невозмутимо напевать я.

— Забодал со своими песенками!

— If I must fall.

— Да никогда не позволю!

— I won't heed your warnings.

— Хочешь или нет, а выслушаешь!

— I won't hear them.[3]

— Замолчи! Мир несправедлив! Как бы страстно ты не хотел, чтобы было иначе, но это так!

Я лишь пожал плечами. Так или не так, разве это важно? Молчать я все равно не буду.

Флайер плавно опустился на крышу здания. Некоторое время мы молча наблюдали, как небо прошивают тоненькие ниточки молний. Прокатился утробным перестуком гром, пролетел над нами фрайер идиота, который решил полетать в такую грозу.

Впрочем, а мы чем лучше?

— Чего ты добиваешься? — спросил брат. — Хочешь вылететь из школы? Из-за песенок?

— Хочу скорее пройти разделение, — ответил я, когда пауза стала невыносимой. — Хочу помогать тебе и отцу, быть рядом с вами. Быть вам полезным.

Марк вздрогнул. Некоторое время он молчал, а потом взлохматил ладонью мои волосы и заметил:

— Не спеши становиться взрослым. Это не так приятно, как тебе кажется. И перестань напевать свои дурацкие песенки, это меня раздражает.

— Так ли? — улыбнулся я.

Раздражает его. А меня вот нет. Мне нравится зависать в сети в поисках новых мелодий, и мое знание двадцати двух языков мне в этом очень даже помогает. Я могу перепеть любую песню, сходу запоминая слова и мелодию. А моя способность отвечать брату песней когда-то Марка забавляла. Когда-то.

— Страсть к справедливости затмевает тебе разум, — сказал вдруг Марк, протягивая мне прямоугольник мнемокарты. — Потому тебе так больно. Хочешь улучшить мир, а не знаешь как? Так попробуй это!

Я протянул было руку, чтобы взять мнемодиск, но брат меня одернул. Вставил карту в гнездо на подлокотнике моего кресла, пробежал пальцами по кнопкам, вводя код и активизируя программу. Щелкнуло рядом с виском, прошелестела упругая лента очков, закрывая мне глаза, и на время я окунулся в чужие воспоминания. Так и сидел неподвижно, когда Марк достал из гнезда мнемокарту и сломал ее в пальцах.

В дормиторий брат меня отвез поздним вечером. Я молчал. Ту ночь Марк спал на моей кровати, а я работал. До самого рассвета. А утром брат ушел с голограммой моей новой песни. Что он с ней сделал, я узнал лишь неделю спустя, когда приехал домой на выходные.

В ту ночь над мегаполисом вновь бушевала гроза. Проходя мимо кабинета отца, я в изумлении застыл, услышав доносившиеся из-за приоткрытой двери знакомые звуки, обработанные кем-то в качественную, берущую за душу мелодию.

— Ехидный паршивец, издеваться вздумал, — прошипел отец. Злость в его голосе смешалась с греющим душу восхищением. — Талантлив, гад! На толпу действует как наркотик, хотя песни пока пустоваты. Опыта ему не хватает. Но поймаю, голову оторву, кем бы он ни был.

Марк подмигнул мне и закрыл дверь. Что было дальше, я так и не узнал. Но мнемодиски в флаере брата прослушивал регулярно, и регулярно создавал для него ехидные песенки на политические темы. Издевался я над очередными глупыми законами, над сенаторами, пальнувшими, на свою голову, очередную глупость, над их обожравшимися женами и родней, так неумно пользовавшимися властью…

Перед тем, как отправиться на разделение сознания, я не удержался и послал брату приглашение — перепел привезенную кем-то с Земли безумно старую, но цапающую за душу песню «Dance With The Devil». Уж больно она подходила для этого случая. Да и нравились мне, почему-то, песни из двадцатого века.

«Here I stand, helpless and left for dead.

Close your eyes, so many days go by.

Easy to find what's wrong, harder to find what's right.

I believe in you, I can show you that

I can see right through all your empty lies.

I won't stay long, in this world so wrong».

— Я приеду, — холодно ответила голограмма.

Марк соврал.

Под дном флаера колыхалось сосновое море. Небо затянули тяжелые тучи, в тесном салоне пахло кожей и влажной одеждой: перед вылетом я успел попасть под дождь.

— Мы приедем чуть позднее, сын, — сказала полупрозрачная голограмма над лежавшим на моих коленях планшетом.

Я не поверил своим ушам:

— Позднее? Но сегодня…

— Я все понимаю, — ответил отец. — Пойми и ты — политический кризис…

— У тебя двенадцать личностей! — взмолился я, хотя и знал, что уже проиграл — отец никогда не меняет принятых решений. — У матери — восемь. И вы не приедете?