Я не боюсь летать - [115]

«Ну и дура же ты», – сказала я себе, двигаясь по коридору в поисках другого купе.

На этот раз я искала такое, где побольше народа. Монахини или семейство из двенадцати человек. Или и то и другое. Жаль, у меня не хватило духу вмазать ему. Вот если бы я принадлежала к тем мудрым женщинам, что носят с собой аэрозольные баллончики со слезоточивым газом или изучают карате. А может, следовало обзавестись собакой-охранником. Огромной собакой, натренированной на любые услуги. Такая собака удобнее, чем мужчина.

И только когда я уселась перед семейством – милые люди: мать, отец, ребенок, – поняла, насколько забавен был весь этот эпизод. Моя молниеносная случка! Мой незнакомец в поезде. Мне предложена реализация собственной фантазии. Фантазия, которая приковывала меня к трясущемуся сиденью поезда в течение трех лет моего гейдельбергского периода… нет, она не возбудила меня – вызвала отвращение!

Разве не удивительно? Еще одна загадка души. А может быть, моя душа начала изменяться так, как я и не предполагала. Ореол романтичности с незнакомцев в поезде слетел. Может быть, в мужчинах вообще нет никакой романтичности?

Поездка в Лондон стала для меня очищением. Сначала моими попутчиками по купе были скучный американский профессор, его безвкусная жена и их замечательное чадо. Муж приступил к допросу. Замужем ли я? Что я могла ответить на это? На самом деле я этого теперь даже не знала. У более молчаливого человека ситуация не вызвала бы никаких затруднений, но я из тех идиотов, которые чувствуют потребность излить всю свою жизнь первому встречному, проявившему интерес.

Мне понадобилась вся сила воли, чтобы просто ответить: «Нет!»

– Почему же такая красивая девушка – и не замужем?

Я улыбнулась. Айседора Сфинкс. Может быть, мне следует произнести маленькую речь о браке и угнетении женщин? Напроситься на сочувствие, сказав, что меня бросил любовник? А самое главное, отважно сообщить, что мой муж захлебнулся в профессиональном жаргоне в Вене? И намекнуть на некоторые лесбийские тайны за пределами этой компании?

– Не знаю, – ответила я. Улыбка у меня была такая натянутая, что все лицо грозило треснуть.

«Быстро меняй тему, – подумала я, – иначе ты им все выболтаешь».

Если и есть что-то такое, в чем я полная неумеха, так это в хранении собственных тайн.

– А вы куда направляетесь? – весело спросила я.

Они ехали в Лондон на каникулы. Муж говорил, а жена кормила младенца. Муж изрекал политические декларации, а жена помалкивала.

«Почему же такая красивая девушка – и не одинокая?» – подумала я.

Да заткнись ты, Айседора. Не суйся… Колеса поезда, казалось, повторяли: за-ткнись… за-ткнись… зат-кнись…

Муж оказался профессором химии. Он преподавал в Тулузе по программе Фулбрайта[454]. Ему очень нравилась французская система.

– Дисциплина, – сказал он. Нам бы в Америке побольше ее, согласна ли я?

– Не совсем, – ответила я.

У него на лице появилось раздраженное выражение. Вообще-то, сообщила я ему, я и сама преподаю в колледже.

– Правда?

Это придавало мне новый статус. Возможно, я являю собой любопытный экземпляр одинокой женщины, но, по крайней мере, я не была посудомойкой, как его жена.

– Вы не согласны с тем, что наша американская система образования неправильно толкует значение слова «демократия»? – спросил он, исполнившись напыщенности и желчи.

– Нет, – ответила я, – я не согласна.

Ах, Айседора, ты становишься дерзкой. Когда ты в последний раз говорила: «Я не согласна…» – да еще с таким спокойствием?

«Я сама себе начинаю нравиться», – подумала я.

– Мы так толком еще и не знаем, как реализовать демократию в школе, – сказал я, – но это еще не достаточное основание для того, чтобы вернуться к элитарной системе, как вот здесь… – Я махнула в сторону погруженного в темноту пространства за окном. – В конечном счете Америка – первое общество в мире, перед которым стоят такие проблемы при гетерогенном населении. Мы ведь не Франция, или Швеция, или Япония…

– Но неужели вы и в самом деле считаете, что ответом является повышенная терпимость?

Ах, так, значит, терпимость – ключевое пуританское словечко.

– Пожалуй, настоящей терпимости у нас практически нет, – сказала я. – У нас под терпимость маскируется всеобщая бюрократизованность. А настоящая терпимость, конструктивная терпимость – совсем другая история. – Спасибо, Д. Г. Лоуренс Уинг[455].

Вид у него стал озадаченный. Что я имела в виду? Жена баюкала ребенка и помалкивала. Между ними, похоже, существовал некий молчаливый договор: она должна держать язык за зубами, интеллектуальная сфера – по его части. Легко быть интеллектуалом с немой женой.

Что я имела в виду? Я имела в виду, конечно же, себя. Я имела в виду, что истинная терпимость способствует независимости. Я имела в виду, что исполнена решимости взять свою судьбу в собственные руки. Я имела в виду, что собираюсь больше не быть школьницей. Но я этого не сказала. Вместо этого я продолжала болтать о демократии и образовании, сыпать общими фразами.

Сокрушающе скучный разговор продолжался и продолжался, но на полпути до Кале мы выключили свет и погрузились в сон. Проводник разбудил нас в совершенно неподобающий час – пришла пора пересаживаться на паром. Мы сошли с поезда в туман. Сон так одолевал меня, что если бы кто-то взял меня за руку и завел в Ла-Манш, то я бы, наверное, не сумела воспротивиться этому. Помню, как тащила чемодан по бесконечным коридорам, как пыталась уснуть в откидном кресле на покачивающейся палубе, как, дыша утренней сыростью, ждала в очереди, пока иммиграционные чиновники рассматривали наши бумаги. В течение двух часов слипающимися глазами разглядывала белые скалы Дувра, пока мы стояли в ожидании – нам делали отметки в паспортах. Потом шли по какому-то бетонному туннелю длиной в целую милю, и я тащила багаж до самого поезда. Когда мне на спасение пришли наконец британские железные дороги и я села в вагон, поезд тащился черепахой, останавливался, останавливался и тащился черепахой – и так несколько часов до самого Ватерлоо