Я не боюсь летать - [114]

Да, временами я отчаянно тосковала по нему. Смотрела на целующуюся пару и чуть ли не чувствовала язык Адриана у себя во рту. У меня наблюдались и все прочие сентиментальные симптомы: мне все время казалось, что я вижу его машину на другой стороне улицы, и я даже не исключала, что попозже подойду поближе – посмотреть номера. На мгновение показалось, что вижу его затылок в кафе, а потом поймала себя на том, что вглядываюсь в лицо какого-то незнакомца. Иногда чувствовала его запах, его смех, его шутки…

Но со временем пройдет. К несчастью, всегда проходило. Царапина на сердце, которая поначалу казалась невероятно чувствительной к малейшему прикосновению, в конечном счете зарастает и перестает болеть. Мы забываем о ней. До следующего раза забываем, что у нас есть сердце. А потом, когда приходит следующий раз, мы недоумеваем, как умудрились забыть. Мы думаем: «Этот сильнее, этот лучше…», потому что на самом деле мы не можем вспомнить, какой был прежний.

«Почему бы тебе не забыть о любви и не попытаться вести собственную жизнь?» – спросил у меня Адриан.

А я спорила с ним. Но может, в конечном счете он прав. Разве любовь приносила мне что-нибудь, кроме разочарования? А может, я совсем не того искала в любви. Хотела раствориться в мужчине, прекратить в нем свое существование, перенестись на небо на чужих крыльях. Айседора Икар – так мне следует называть себя. А чужие крылья, когда в них возникала нужда, неизменно подводили меня. Может быть, следует отрастить собственные?

«У тебя есть твоя работа», – сказал он.

И в этом он прав. Да, он прав. У меня, по крайней мере, была цель в жизни, призвание, ведущая страсть. Большинство, конечно же, лишено даже этого.

Я взяла такси до гар-дю-Нор[451], сдала чемодан, обменяла деньги, узнала расписание поездов. Было почти четыре часа, и вечером в десять отправлялся поезд, совмещенный с паромом. Нет, не скорый поезд с причудливым названием, но единственный поезд до Лондона, на котором я могла уехать. Я купила билет, все еще не понимая, зачем еду в Лондон. Знала только, что мне нужно уехать из Парижа. И у меня есть дела в Лондоне. Встретиться с агентом и найти кое-каких людей. Ведь кроме Адриана в Лондоне есть другие люди.

Как я провела оставшуюся часть дня, толком и не помню. Читала газету, гуляла, ела. Когда стемнело, вернулась на вокзал и в ожидании поезда принялась делать записи в блокноте. Я столько времени провела на вокзалах, делая записи в блокноте, когда жила в Гейдельберге, что снова начинала чувствовать себя в своей тарелке в мире.

К тому времени, когда подали поезд, на платформе уже кучковались люди. С видом, какой бывает у людей, если они уезжают откуда-то в то время, когда привыкли ложиться спать. Старушка плакала и целовала сына. Две замызганные американские девицы тащили за собой на колесиках чемоданы. Немка кормила из бутылочки младенца, называя его Schweinchen[452]. Все они походили на беженцев. Как и я.

Я затащила громадный чемодан в вагон, принялась протискиваться с ним по коридору в поисках свободного купе. Наконец нашла одно – в нем пахло застоявшимися ветрами и гниющей банановой коркой. Запах человечества. Вносила в эту вонь свою лепту и я. Чего бы я только не отдала за ванну!

Подкинула чемодан наверх, но недостаточно высоко – на полку он не попал. Суставы моих рук пронзила боль. Вдруг появился молодой проводник в синей форме и взял чемодан из моих рук. Одним движением он легко закинул его на полку.

– Спасибо, – сказала я, доставая кошелек. Но он прошел мимо меня, никак не прореагировав на мое движение.

– Вы будете одна? – задал он двусмысленный вопрос.

Непонятно, что он имеет в виду: то ли «хотите ли вы быть одна?», то ли «будете ли вы одна?» Он начал опускать шторки. Как мило с его стороны, подумала я. Он хочет показать мне, как сделать так, чтобы меня никто не беспокоил, как остаться одной в этом купе. Когда ты совсем уже теряешь веру в человечество, вдруг откуда ни возьмись появляется кто-то и оказывает тебе услугу. Он поднимал подлокотники, готовя для меня спальное место, потом он как бы разгладил сиденья руками, показывая, что сюда можно лечь.

– Я не знаю, справедливо ли это будет по отношению к другим людям, – усомнилась я, проникаясь вдруг чувством вины за то, что займу все купе. Но он меня не понял, а объясниться по-французски я не смогла.

– Вы seule?[453] – снова спросил он, кладя руку мне на живот и подталкивая к сиденью. Неожиданно его рука оказалась между моих ног, и он попытался силой уложить меня.

– Что вы делаете? – закричала я, вскакивая на ноги и отталкивая его. Я прекрасно понимала, что он делает, но мне понадобилось несколько секунд, чтобы до меня дошло.

– Ты свинья! – заорала я.

Он криво ухмыльнулся и пожал плечами, словно говоря «попытка не пытка».

– Cochon! – завопила я, переводя для него на французский.

Он слабо рассмеялся. Он не собирался меня насиловать, но и моей вспышки гнева не понимал. Я стрелой выскочила из купе, а он остался стоять, улыбаясь своей кривой улыбкой и пожимая плечами.

Я пребывала в ярости на себя за доверчивость. Как я могла благодарить его за предусмотрительность, когда только идиотке не ясно, что стоит закрыть шторы, как он ухватит меня за задницу? Я и в самом деле была дурой, несмотря на все претензии на знание мира. Да я знала мир не больше восьмилетнего ребенка. Айседора в Стране чудес. Вечная наивность.