Я назову его имя - [5]

Опять заболело плечо. Сергей открыл глаза. Как сквозь туман, он увидел над собой чьё-то лицо. Постепенно черты лица прояснились. Это был пожилой человек в круглых очках, на голове пилотка, одет в белый халат. Он что-то говорит. Плохо слышно.

— Николай Осипович, посмотрите, пожалуйста. Кому он это говорит? А вот ещё одно лицо, помоложе, белая шапочка, марлевая маска спущена на подбородок.

— Что вас беспокоит, Василий Михайлович? Обыкновенное сквозное пулевое.

— Обыкновенное, да не совсем. Обратите внимание вот сюда.

Сергею трудно было смотреть, веки тяжелели, и он закрыл глаза, продолжая слушать разговор двух людей, склонившихся над ним. Он даже не пытался уловить смысл их беседы, для него это были лишь звуки извне.

— Вы хотите сказать, что это…

— Да. А вы сомневаетесь?

— Василий Михайлович, обстоятельства, при которых получено ранение, могут быть самыми разными.

— Но мы обязаны доложить.

— Поступайте, как считаете нужным. А сейчас его срочно на переливание крови. И готовьте раненых к отправке, скоро транспорт из медсанбата придёт.

Это была последняя фраза, которую услышал Сергей. Наступила темнота.

1988 год

На дне пустого бассейна лежала прошлогодняя листва, разный мелкий мусор. Чаша, из которой должна бить струя воды, облезла. Алексей Васильевич попытался вспомнить, видел ли он этот фонтан работающим, но напрасно, так и не вспомнил. Пока работал, не до прогулок было, а когда на пенсию вышел, фонтан находился уже в нынешнем состоянии. Наверное, пора возвращаться домой. Сколько же времени он здесь просидел? Часа два-три. Так ничего и не придумал. Да, собственно, за время, проведённое в сквере, он и не старался что-либо придумать. Он только вспоминал.

Шинкарёв прошёл по аллее, свернул в квартал. Уже подходя к дому, он вдруг понял, что домой заходить не хочется. Придётся делать вид, что ничего не произошло, как будто не было письма, которое может круто изменить его жизнь, да и Лизы это наверняка тоже коснётся. А дети! Сейчас он уважаемый, известный в городе человек. А кем станет, когда всё откроется? Не спасут никакие заслуги. Вся жизнь будет перечёркнута разом. И всё из-за какой-то старушки, решившей на старости лет найти брата.

Шинкарёв зашёл в подъезд, отметив про себя, что старушек на лавочке уже нет. Нажал кнопку лифта. Почему он назвал её старушкой? Сколько же этой Галине Васильевне лет? Если ему шестьдесят четыре, значит, ей шестьдесят один. Ну да, конечно, для кого-то и старушка.

Лиза встретила его в коридоре.

— Шинкарёв, что-то ты загулялся. Я уже беспокоиться начала. Слушай, может, ты любовницу завёл? Когда там у мужчин последний критический возраст?

1942 год

«Что это, песня? Да, кто-то негромко поёт. Красивая мелодия, а слов не разобрать. Хотя нет, можно. Просто слова нерусские. Потолок, стена, на стене портрет Пушкина. Где я?»

— Ай, маладец, бидьжо, проснулся.

Сергей повернул голову: рядом, на койке, сидел парень в нательной рубахе и кальсонах.

— Где я?

— Ты что, не помнишь? Эта маленькая больница называется ПМП. А меня помнишь?

— Теперь вспомнил. А кто тут пел?

Парень слегка смутился.

— Я пел. Ты спишь, слушай, сутки спал, больше. Я сижу один, скучно, да. Пою потихоньку. Что, не понравилось?

— Нет, наоборот, красиво. Это на каком языке? Брюнет заулыбался, показав ровный ряд белых зубов.

— На грузинском, дорогой. Из Грузии я, из Гори. Знаешь, там товарищ Сталин родился. Меня Тамаз зовут, а тебя как?

— Сергеем.

Сергей попытался приподняться, с первого раза не получилось. Левая рука от плеча до локтя была прибинтована к груди.

— Подожди, Серго, помогу.

Тамаз вскочил с кровати, придерживая под спину Сергея, положил подушку повыше.

Теперь можно было осмотреться. Комната, в которой они находились, оказалась школьным классом. Портреты на стене, письменная доска. Только вместо парт стояли пустые железные койки. Лишь в дальнем углу кто-то лежал, из-под одеяла была видна полностью забинтованная голова.

— А кто там лежит?

— Это нетран… непр… короче, его перевозить нельзя. Серго, ты, наверное, кушать хочешь, я сейчас.

Тамаз вышел из палаты. Минут через пять он вернулся, но не с медсестрой, а с мужчиной в командирской форме. Его лицо показалось Сергею знакомым.

— Ну, как мы себя чувствуем? — спросил вошедший, присаживаясь на край кровати.

— Он себя хорошо чувствует, товарищ военврач, кушать хочет.

Военврач недовольно посмотрел на Тамаза:

— Помолчите, Мамуладзе, я вас не спрашиваю.

— Чувствую себя нормально, — сказал Сергей.

— Ну, положим, чувствовать себя нормально вы будете недельки этак через три-четыре. Дайте-ка руку.

Нащупав пульс, врач достал из кармана часы; в наступившей тишине было слышно, как они тикают.

— Так, — он убрал часы, — а теперь давайте сядем, — он размотал бинт, который прижимал руку к туловищу. — Тихонько пошевелите рукой. Больно? — Да.

— Где больнее?

— Сзади, возле лопатки.

— Ясно. Прижмите руку, — сказал врач. — Удивительное у вас ранение: в таком месте — и ни одной кости не задето. Но фиксирующую повязку мы пока оставим, не помешает.

Закончив бинтовать, военврач встал и направился к раненому, лежащему в углу.

Сергей хотел было спросить, почему его не отправили в медсанбат со всеми, ведь ранение у него не такое уж лёгкое, но передумал. Подумает ещё, что он в тыл напрашивается.