Я на валенках поеду в 35-й год... - [29]

В это время термоядерная программа в России, несмотря на очевидные успехи токамаков, оказалась на распутье. В США попытка форсирования термоядерной программы на базе стеллараторов Л. Спитцера в Принстоне провалилась, и наступило всеобщее уныние. Немедленно появилась профессорская теория об универсальной Бомовской диффузии, начались поиски универсальных неустойчивостей плазмы; возникли пессимизм в отношении конечной цели и идея необходимости сосредоточиться на «фундаментальных» исследованиях в простых ловушках, так называемых мультиполях. Это, конечно, был очень привлекательный путь для многих небольших групп в бесчисленных американских университетах. Физически природа Бомовской диффузии похожа на насыщение холловского тока, о котором я уже писал. Никакого универсального закона не существует, и лучший шуточный вывод его таков: в плазме в сильном магнитном поле поперечная полю проводимость в законе Ома падает как 1/вв — Ohm = 1/ВВ, где В — магнитное поле. Если одно В перенести налево, то получится: Bohm = 1/В, вот и всё!

В институте Лев Андреевич экспериментально доказывал отсутствие Бомовской диффузии на токамаках, в том числе на новом токамаке Т-3, а также возможность получения электронных температур масштаба десятков миллионов градусов. Запад, по традиции, не верил. Лев сделал блестящий ход и пригласил группу физиков из Англии, только что освоившую новый лазерный метод измерения электронной температуры. Они с избытком подтвердили измерения курчатовских физиков. Лев опять оказался прав.

Вместе с Б. Б. Кадомцевым они пришли к выводу, что на основе системы «Токамак» можно построить термоядерный реактор (!). Нужно было делать оргвыводы. Создали комиссию по разработке плана работ и меня назначили её председателем; понадобился и мой опыт работы с властью. Комиссия поддержала выводы Льва и предложила план термоядерных исследований, включая строительство первого в мире крупного токамака Т-10. Нужно было приступать к его осуществлению, и Лев поручил возглавить эти работы мне. Директором института в это время был А. П. Александров, с которым они договорились.

Хочу подчеркнуть стиль работы этих учёных. Я был совсем молодым (33 года), но это их не остановило. В те же годы Лев назначил Роальда Сагдеева директором Института космических исследований, а Юрия Осипяна — директором Института твёрдого тела в Черноголовке. Меня назначили не только руководителем термоядерных исследований в СССР, но и заместителем директора Курчатовского института. Пахра стала филиалом института. Таким образом, жизнь, как говорят, диверсифицировалась: лазерное оружие, МГД-генераторы для геофизики, термояд.

Народ в Пахре был молодой и весёлый, уверенный в себе и своём будущем. Начинали компанейскую жизнь с танцев, благо все получили пусть и хрущёвские, но отдельные собственные квартиры. Временно пустующие квартиры использовали в качестве клуба. Танцевали рок-н-рол, твист. Появились магнитофоны и барды: Булат Окуджава, Александр Галич, Владимир Высоцкий, Юлий Ким, Татьяна и Сергей Никитины. Мы организовали Дом учёных в финском домике. Одним из первых нас посетил заместитель И. В. Курчатова Игорь Николаевич Головин. Он только что закончил первую открытую книгу о И. В. Курчатове. В дом учёных пробирались через строительную грязь в резиновых сапогах. В первом ряду сидели девушки с грудными младенцами на коленях (в 60-х демографической проблемы не существовало). Была молодость и всеобщий энтузиазм на работе и на отдыхе.

Появились новые книги: «Доктор Живаго», «В круге первом», «Раковый корпус». Пахра была на отшибе, и филиал принадлежал парткому института, у которого хватало своих дел в Москве. Поэтому идеологический контроль был послабее. Установились связи с «Таганкой» и «Современником».

Народ был лихой. Помню, попросили меня написать письмо первому секретарю Литвы с приглашением певицы Нихамы Лившицайте. Я, не ожидая подвоха, написал. Она приехала, дала великолепный концерт со своей знаменитой «картошкой», было много москвичей. Оказалось, что это её прощальный концерт перед отъездом в Израиль.

В Пахре рос научный центр: первым был Институт земного магнетизма, затем Институт физики высоких давлений, Институт спектроскопии, филиал Физического института им. П. Н. Лебедева, началось строительство Института ядерных исследований (Московской мезонной фабрики). Организовался Совет директоров, который начал координировать хозяйственную жизнь городка. Как шутил первый председатель академик Л. Ф. Верещагин: «Мы, греки, народ бедный, только тем и живём, что воруем друг у друга». Но в общем, несмотря на конкуренцию, жили более-менее дружно.

Из аспирантуры я ушёл, по уши был занят работой, и было не до написания диссертации. Однако это уже мешало делу, и А. П. Александров приказал писать автореферат. Написал я его довольно быстро. Поехал к оппоненту Андрею Гапонову-Грехову в Горький. Там у них было правило: клали между страниц десятку и тот, кто находил ошибку в тексте, забирал куш. К их разочарованию, со мной этого не прошло, не потому, что было мало ошибок, а потому, что это был небольшой по содержанию автореферат. Но мы уже знали друг друга, и это сошло мне с рук. Ночью отправился на вокзал. Горький я хорошо знал, так как работал в эти годы на 96-м заводе и часто по нескольку дней там жил. Решил срезать крюк и пошёл напрямик к вокзалу через расчищенный для новостроек район. Светила луна, и ровная площадь её отражала. Не очень хорошо пахло, но в Горьком так бывало. Вошёл в трамвай — пахнет, зашёл в вагон — пахнет, залез на вторую полку — вроде бы перестало. Приехал домой и тут понял: я в новых замшевых туфлях, привезённых из Америки, прошёл через разлившуюся канализацию. Выставил туфли на балкон, где они проветривались до весны.