Я люблю. Книга вторая - [8]

— Слушай-ка, ты давно очки носишь?

— Какие очки? — Атаманычев провел ладонью по глазам. — Не нуждаюсь, слава богу! Нормально вижу.

— А я думал... Зарубка у тебя на переносице, как у очкариков.

И пустомелья не получилось. Налетел Ваня Гущин. На Атаманычева никакого внимания не обращает. Вцепился в меня.

— Куда ты пропал, старик? Пошли! Дорога каждая минута!

И он потащил меня с эстакады вниз, к домнам, в выездную редакцию «Магнитогорский рабочий». Он ловко, будто верхолаз, спускается по крутым, скользким лестницам. Еле успеваю за ним. Ваня — известный у нас торопыга. Сразу в десять мест спешит и везде вовремя появляется. Куда бы ни попал, чувствует себя, как рыба в воде. Не оплошал и на горячих путях, и в доменном, куда его послали на ликвидацию прорыва: на страницах листовок, «молний» учит уму-разуму нерадивых транспортников, не обеспечивающих вывозку жидкого металла, тычет носом горновых в неполадки на литейном дворе, нахваливает отличившегося газовщика, предупредившего аварию, больно хлещет мягкотелого и добренького, за счет дисциплины и требовательности, сменного мастера. Без промаха бьет и ласкает. Всего семь дней назад начал он наводить порядок в доменном, а его уже все знают, уважают, а некоторые и побаиваются.

Ваня втолкнул меня в красный уголок, где разместилась выездная редакция, запер дверь на ключ, кивнул на продавленный, с вытертой клеенкой диван.

— Садись, старик, и рассказывай!

Энергичное, с крупным твердым носом и толстыми мальчишескими губами, лицо Вани покрыто блестками графита, как у горнового, проработавшего у домны всю смену. Очень темные, очень жесткие и чуть кудрявые волосы тоже присыпаны черно-серебристой пылью. Красив, собака!

— Что рассказывать, Ваня? Как я рад тебя видеть?.. Как проголодался?.. Как курить хочу?

— Брось, старик, дурака валять! Некогда. Давай выкладывай по порядку, как совершил героический рейс, как победил ураган, как спас домны от закозления.

И не заикнулся, не покраснел Ваня Гущин. Запросто выговорил слова, пригодные лишь для стихов, песен и торжественных речей. Каждый день чеканит их в своих статьях, очерках. Такая у него работа, такая высокая точка зрения. Видит жизнь Магнитки не из окна клопиного барака, не из котлована, залитого дождевой водой, не из очереди за хлебом, а оттуда, из солнечного поднебесья, из прекрасного будущего. Завидую. И мне хочется вот так же свободно и высоко говорить о любимой Магнитке, но не всегда это у меня ладно получается. Думаю хорошо, еще лучше мечтаю, а высказаться, как Ваня, не умею.

— Давай, старик, начинай! Ну!

Я сказал вовсе не то, о чем думал:

— Ваня, есть у тебя что-нибудь пожевать? Опоздал я в столовую.

Он отложил блокнот и самописку, достал из нижнего ящика стола краюху зачерствевшего хлеба и кусок литого, без единой дырочки, похожего на мыло сыра.

— Угрызешь?.. Ешь и рассказывай. Предупреждаю: статья о твоем подвиге идет в завтрашнем номере.

— Какой подвиг, Ваня? Не было ничего такого. Был обыкновенный рейс.

Он одобрительно закивал головой.

— Так, так... Хорошо говоришь. Похвально! Подвига, значит, не было? Может, грома, молнии и ливня не было?.. Слушай, старик, ты, это самое, не покушайся на добрую славу Голоты, не перебегай самому себе дорогу. Был подвиг! Слышишь? Достоин ты большущего очерка «Как я победил ураган». Переварил?

— Никого я не побеждал, Ваня!

Он застегнул на моей косоворотке пуговицу, притянул к себе и легонько клюнул меня своим носом.

— Побеждал!.. Вкалывал честно, скромно и ненароком в герои выскочил. Вот так. Переварил? Страна должна знать своих героев!

Эх, друг, не слышал ты и не видел, как накостыляли этому самому «герою» шею его товарищи.

— Чего ухмыляешься, старик?

— Так... своим мыслям. Ей-богу, я не герой, Ваня!

— Недотепа! — Гущин хлопнул меня по плечу. — Ладно, подойдем к твоему рейсу с другой стороны. Знал ты, спускаясь с горы, что ждут тебя доменщики, что в твоих руках жизнь и смерть печей, построенных народом с такими трудностями, с такими жертвами?

— Некогда было так заноситься.

— Недотепа, я же говорю!.. Как грудному разжевываю, а он все никак проглотить не может. Пораскинь мозгами, старик! Твой обыкновенный поступок полон самого великого политического смысла. Так и запишем.

Ваня ловко и быстро, в одну минуту заполнил страницу блокнота непонятными каракулями, будто стенографическими знаками.

— Прометей, между прочим, тоже был скромнягой. Но благодарное человечество внесло его имя в календарь величайших мучеников-героев под номером один.

— Брось!.. Еле-еле ноги я уволок от этого «побежденного» урагана. До сих пор башка громыхает и руки дрожат. Видишь?.. Думал, в пропасть катимся, думал, костей не соберем. Душа в пятках была. А помощник так просто сбежал с паровоза.

— Что ж, правильно! Живой ты человек! Боялся, но не отступил. Дрожал телом, но не падал духом. Вот это и есть самый чистопробный героизм, старик!

— Заткнись, Ваня. Давай закурим. Табак есть?

Он бросил на стол красный резиновый кисет и пренебрежительно посмотрел на меня.

— Старик, кажется, я понял тебя. Ты настолько иссушил свое тело и душу святостью, что сквозь ребра просвечивает солнце. Не переварил? В одной умной книжке я вычитал полезный рецепт: «Если ты видишь молодого человека, который своими помыслами устремлен к небесам, хватай его за ногу и тяни на землю».