Я люблю. Книга вторая - [10]

Ваня схватил меня за шиворот, поднял с пола, подтолкнул к дивану.

— Садись и слушай мое сочинение: «Отгрохотала гроза, отсверкали молнии, утихомирились злые ветры. Но на лице молодого водителя Двадцатки все еще бушует буря. Он все еще там, на горе Магнитной, не остыл после схватки с ураганом...»

— Заткнись, Ваня! Где твоя совесть?

— В чернильнице! И твое славное будущее там. — Нетерпеливо смотрит на меня. В глазах грусть и раздражение. — Пойми, старик, так надо.

— Мне это не надо.

— Эх!.. Так бы и трахнул по башке!

Он закурил, немного остыл и убеждал дальше:

— Допустим, тебе это не надо. Но это надо стране. Магнитке. В нашем городе тьма-тьмущая мужиков. Они давят и жмут на ядро рабочего класса. Кто кого перешибет! Идиотизм деревенской жизни или социализм. Или — или! Ты, старик, прорвался в будущее, показал, какими должны быть все рабочие. Вовремя, в золотой час зажег звездный огонь. Больше тебе скажу. Если бы ты не разродился своим геройством, мы бы сделали тебе кесарево сечение.

Вот рванул в сторону, понес по ухабам и кочкам!

— Чего ты хмуришься, старик? Смутило «кесарево сечение»? Ничего страшного. Мы не утописты, знаем, откуда берутся дети. Колумб и Галилей, осмеянные современниками, сквозь мрак невежества увидели Америку и планетную систему. А большевики в голод и холод, в разруху предсказали появление на свет божий индустриализации, коллективизации.

Ваня Гущин бросил цигарку в раковину умывальника, разогнал дым рукой и пытливо взглянул на меня: убедил или не убедил? Показалось ему, что я еще недостаточно обработан. Он продолжал:

— Ни в какую эпоху человек не вознаграждался по своим трудовым заслугам. Ломается большевиками тысячелетний порядок. Мы воздаем каждому по труду. И добрую отдачу получаем. Вся советская земля содрогается от маршевого гула ударных бригад. Созрела историческая нива, засеянная многими поколениями. Всюду творится социалистическая история.

Разговариваем о высоких материях, а за окнами идет обычная жизнь. На эстакаде разгружаются хопперкары. Ревет воздуходувка. Нагревается в кауперах воздух. По трубопроводам течет коксовый и доменный газ. По наклонному мосту скользят скиповые подъемники — от их грохота вздрагивают и вызванивают стекла. Чугунный поток бурлит в литейной канаве, падает в ковши. Горновые важно расхаживают по берегам огненной реки. А Ленка колдует над своей газетой.

Мое молчание не нравится Ване. Он взъерошил мой чуб.

— Старик, ты же не девственник, знаешь, как добывается слава. Зимой, когда я выпускал листовки на твоей Двадцатке, на все корки расхваливал тебя, ты ведь правильно реагировал.

— Похвалил и хватит. Немало у нас хороших работяг.

— Не пойму, хоть убей, чего ты сопротивляешься.

— Засмеют меня на горячих путях. Раскукарекался, скажут, перья распустил, выпихнулся.

Открещиваюсь от геройства изо всех сил, а самому, честно говоря, приятно слушать, как разливается Ваня.

Ваня постучал указательным пальцем себя по лбу.

— Температура в котелке критическая. Старик, ты, как машинист, должен хорошо знать, что вода, нагретая до кипения, неминуемо проливается и гасит огонь.

Разозлился многотерпеливый. Надоело уламывать, на путь истинный наставлять.

— Знаю, чего ты жмешься. Звонил я на Магнит-гору. Боягузы, завистники обливают тебя грязью, а ты становишься перед ними на задние лапки.

— Не выдумывай. Хорошие они ребята.

— Почему же хорошие отказались спускать поезд, а плохой рискнул?

— Вслед за мной они спустились. Чуть позже.

— Ищешь шкурникам оправдание? В гнилое толстовство ударяешься, старик! И в такое время, когда в разгаре классовая схватка не на жизнь, а на смерть!

Я, потомственный рабочий, потерял классовую сознательность?! Я стал примиренцем?! А может, в упреках Вани все-таки есть какая-то доля правды? Я и в самом деле близко к сердцу принял болтовню и косые взгляды боягузов. Хлестали они меня по левой щеке, а я готов подставить им правую.

Ваня посыпает мои раны солью.

— Боишься, что тебя похвалят за хорошую работу? Стесняешься правды? Разве ты не победил ураган? Разве все газеты зря, не по заслугам называют Магнитку эпохальным строительством, а нас, магнитогорцев, — героическими творцами социалистической эпохи? Разве ты считаешь себя хуже, чем вся семья магнитогорцев? Разве ты, ударник, не имеешь права получить свою долю величия, которую страна отвалила строителям Магнитки?

Я долго молчу, раздумываю, а потом говорю:

— Ваня, а что если я сам напишу об этом... об урагане и обо всем?

— Сам?.. Пожалуйста! Садись и пиши. Но в твоем распоряжении разъединственный час. Устраивает?

— Мало! Давай сутки, и ты получишь рассказ или очерк.

— Даже целый рассказ?

— Не веришь? Честное слово, напишу!

— Верю, старик. Что ж, твори! Ты свое дело делай, а я — свое. Сегодня опубликуем интервью, а завтра и рассказ тиснем. Все, договорились!

Ваня схватил телефонную трубку и соединился с главной редакцией.

— Гущин!.. Пригласите стенографистку. Буду диктовать интервью с Голотой. Все.

Гущин положил на стол трубку, схватил меня, потащил к умывальнику. В осколке мутного зеркала отразилась красная и потная физиономия Голоты.

— Посмотри, старик, на себя внимательно и запомни выражение лица. Видишь, как оно сияет и ликует сейчас, когда я оказываю тебе дружескую услугу? Так пусть же твоя морда будет счастливой и тогда, когда ты вернешь мне долг. Не унылой, не страдательной, а ликующей.