Я люблю. Книга вторая - [5]

— Здорово, если не шутишь, — откликается Кваша, один из самых работящих и неговорливых машинистов на горячих путях.

— Да разве с вами, такими серьезными и строгими, можно шутить? — говорю я.

— Можно, но куда тебе... Шутило притупилось!

Голос у Кваши густой и вязкий, а лицо до самых глаз заросло щетиной. Он дважды в месяц, после получки и после аванса, на похмелье цепляется, как репей, ко всем и каждому. Если бы вчера не получил аванс, не бузотерил бы теперь.

Вася Непоцелуев толкает меня, подначивает:

— Чего ж ты молчишь? Дай горлопану сдачу!

Отодвигаю его в сторонку и продолжаю мирную беседу:

— Пошли вниз, ребята!

— Не привыкли мы по низинам ползать, — откликается Кваша. — Горную высоту любим.

Прорвало и его единомышленников:

— Куда ты лезешь, Голота?

— Жизнь надоела? Выслужиться надо?

— И выслужиться хочет, и ударный рублишко раздобыть, и перья нам вставить в одно место.

— Дохлому и ударные припарки не помогут.

Злится на меня братва поневоле. Сами себя в тупик загнали. Новичок Атаманычев не потащил в бурю вертушку потому, что не знает дороги. Кваша — человек бывалый, не из робкого десятка, но поддержал молодого машиниста. Воронов, Штанько и Семиглазов тоже склонили головы перед неписаным законом круговой поруки.

— Куда, спрашиваете, лезем?.. — говорю я без всякого раздражения, даже весело. — По украинскому борщу с солониной соскучились. Спешим. Столовую, боимся, закроют.

— А костью, той, что в борще, не подавитесь? — усмехается Кваша.

— Герою море по колено!

И все машинисты хохочут.

Горько на душе, всерьез хочется поговорить с моими товарищами. Не геройствую я, хлопцы. Боюсь бури, боюсь крутого спуска. А что делать? Труса праздновать?

Я в одну сторону тяну, они в другую.

— Такая буря! Пожалей себя, самоубивец, если машины не жалеешь!

— Хватит вам попусту языки трепать! — потребовал Кваша. — Не слышит вас Голота. Партейный он. В членах состоит. Ясно теперь, почему огонь горячий? Чистки боится, вот и лезет поперед батька в пекло.

Обидно. Над чем зубоскалит? Да, боюсь! И не стыжусь. Партийные и беспартийные скоро всенародно взвесят мою работу на самых строгих своих весах. Затопают ногами, зашикают на меня люди, если окажусь легковесным. Да, я хочу быть чистым, отважным, достойным ленинцем. Оттого и лезу в ураганное пекло. Боюсь, а лезу. Что ж тут плохого?

Толкаю рычаг, и Двадцатка, отдуваясь паром, проходит мимо говорливых, насмешливых и осторожненьких.

Снова завыли ветры. Целая тысяча воздуходувок ревет.

Машинист Шестерки так и не показался в окне.

Составитель Вася Непоцелуев покуривает и ехидно поглядывает на меня.

— Знаешь, Сашко, кто ты? Из-за угла мешком прибитый. Лунатик!

А это чем плохо? Лунатик!.. Откуда ты, Голота? Не от мира сего. От лунного света, от соловьиных песен, от чудо-города Магнитки!..

Стрелочник выскочил из будки, перекинул тяжелую гирю балансира, дунул в рожок, разрешил нам двигаться назад, к вертушке. Ветер с дождем кидался на него, пригибал к земле. И нам достанется, когда начнем спускаться!

Вклиниваемся паровозным замком в вагонный. Маневр окончен.

Вася побежал за жезлом. За две минуты смотался на станцию, туда и обратно. Сует мне в руки жезл. Поехали!

Осторожно трогаю. Паровоз уверенно взламывает железной грудью темноту, бойко пересчитывает рельсовые стыки, гудит, свистит, трезвонит в колокол. А машинист облизывает сухие губы. Страшновато!

Еще раз прохожу мимо тупичка, где загорают ребята. Они торчат в ярко освещенных окнах. Все лица хмурые, злые. На тот свет меня провожают товарищи.

Сближаюсь с Шестеркой. Теперь и новичок не прячется. Тоже в окно высунулся. Тот самый, утренний наблюдатель с зарубкой на переносице.

Пересиливая бурю, кричит:

— Счастливой дороги!

Насмехается? Каркает? Пусть!

— Давай следом! — отвечаю я.

Он еще что-то выкрикивает, но я ничего не разбираю.

Выхожу на семафор, на простор. Смерчи, ввинченные один в один, как матрешки, пересекают пути, шагают через высоковольтную линию. Воздух насыщен песком, толченым стеклом.

Вася Непоцелуев качает головой, печалится:

— Нам сейчас хорошо, а хлебам еще лучше! Полегли, заплелись. Беда! Эх, Андрей, не приведи бог тебе такую погодку! Председатель колхоза мой братан, — поясняет он.

Чудак! Нашел время деревню вспоминать.

Колеса скрежещут на крутых зигзагах. Рельсы стонут. Молнии выстилают на дорогу свои полотнища. Светло, хоть иголки собирай.

Океанским тайфунам, как я слышал, загодя дают женские имена. Этому, что теперь бушует в Магнитке, я присваиваю имя Лены. Может, смилостивится «Елена» над нами, пропустит вниз.

В топке огонь чистого, белого накала. Поршень воздушного насоса полновесно отсчитывает удары. Инжекторы взахлеб поглощают холодную воду. Пара в котле по самую завязку — десять боевых атмосфер. Порядок! Все теперь зависит только от меня. Если не дрогну, не промахнусь, то буду внизу через пятнадцать минут.

Петляем с горизонта на горизонт. Иду без пара, с закрытым регулятором, но скорость нарастает. Опасно дать волю колесам на большом уклоне: могут так завертеться, что не утихомиришь ни экстренным торможением, ни контрпаром. Осторожно, малыми порциями выпускаю в тормозную магистраль сжатый воздух. Огненные ошметки сыплются из-под тормозных колодок. Двадцать пар колес, сорок фейерверков катятся по склонам горы Магнитной.