Я летал для фюрера. Дневник офицера люфтваффе. 1939-1945 - [40]

23 ноября 1943 года

Сегодня в полдень пришло известие о том, что разбился капитан Доленга.

На стене комнаты для летчиков мы повесили его фотографию, рядом с фотографиями наших погибших товарищей. Под каждым портретом печатными буквами написаны звание, имя и дата смерти. На некоторых подпись, иногда юмористическое посвящение.

Сержант Волни, лейтенант Штайгер, унтер-офицер Кольбе, лейтенант Герхард, сержант Крамер, сержант Деллинг, лейтенант Киллиан, сержант Фюрманн…

Кто следующий?

«Никто не остается наверху», — написал Штайгер своими характерными каракулями. Мы точно знали, что хотел сказать этот рыжеволосый здоровяк, когда написал это под улыбающимся портретом. Тысяча взлетов подразумевают тысячу приземлений. Каким-нибудь образом приземление происходит, так или иначе. Но когда-то это будет в последний раз.

— Хорошо, что мы не нашли его, — не переношу вида трупов!

Это Барран. Много лет они с Фюрманном были неразлучными друзьями. Он сидел, широко расставив ноги, и смотрел на портрет друга, не в силах свыкнуться с мыслью о его смерти. Он не жаловался, не просил сочувствия, он нашел выход своей скорби, приглушенно ворча, что из всех людей именно Фюрманн должен быть погребен на дне северного болота.

Барран, конечно, прав в том, что он говорит о трупах. Мы все прекрасно понимаем, что он имеет в виду. Это чувство непросто выразить словами.

Каждая черта лиц наших товарищей и каждая особенность их характера близки нам. Мы храним в памяти их жесты, походку, голос, смех, даже когда их самих нет рядом. Изуродованное тело не сочетается с образом товарища, сохраненного в нашей памяти. Это страшное явление отталкивает нас. Поэтому мы отводим глаза, чтобы не отравлять память о нашем хорошем товарище, не разрушать образ, хранящийся в нашей памяти, глядя на бренные останки. Нет, не будем смотреть. Мы любим жизнь. То, что сделала смерть, не должно стать частью нашего мира.

Кроме того, они на самом деле не мертвы — Дитер, Доленга, Фюрманн, Штайгер, Кольбе и остальные. Просто они больше не с нами, они ушли. Господь забрал их к себе — это то, что я хочу сказать их матерям. Они остались в облаках — наших облаках, которые мы знаем и любим. Разве мы не стремимся к ним, измучившись в этом безумном мире?

Этот предмет, который утонул в болоте, вещь, которую выловили из моря, изуродованные останки на каменистых утесах — они не имеют ничего общего с нашей памятью о Фюрманне, Дитере, Доленге…

— Друзья, вам не кажется, что они могут умереть от смеха, глядя на наши тоскливые лица? Можно поклясться, что этот негодяй Фюрманн просто ждет следующего партнера, чтобы сыграть с ним в карты, — сказал Джонни Фест. Его юмор неподражаем.

— Это невыносимо, — прорычал Барран.

Его девиз: «Ругательство — это слабительное, облегчающее душу». Он уже написал эти слова на своем портрете, на тот случай, если этот портрет присоединится к тем, которые на стене.

11 декабря 1943 года

26 и 27 ноября и 1 декабря мы перехватили американские истребители над Руром и Рейнландом.

Сегодня мой личный счет достиг 20 сбитых самолетов.

18 декабря 1943 года

Мне предложили отпуск на три дня, но сейчас я не могу уехать.

Американцы появляются каждый день. Вчера я уже сидел в машине, которая должна была доставить меня к поезду, когда из громкоговорителей раздался сигнал тревоги. Я выпрыгнул из машины и помчался к моему «Густаву». Мой водитель покачал головой, и даже Арндт сказал, что мне действительно нужно отдохнуть несколько дней.

На высоте 3000 метров я вынужден отказаться от преследования, потому что у меня не убирается шасси. Веннекерс принял командование. Они сбили две «летающие крепости» и «тандерболт». Кажется, они смогут обойтись без меня, в конце концов.

Сегодня я уезжаю. Юнгмайер довез меня до железнодорожного вокзала. Стоя на перроне, я вижу, как эскадрилья поднимается в бой.

Я долгое время видел их из окна поезда. Первый раз за год меня с ними нет.

20 декабря 1943 года

Мы с Лило снова в Берлине. Планируем провести здесь несколько веселых деньков, навещая старых друзей, совершая походы в оперу и на спектакли.

Мы едва узнали Берлин: здесь все так изменилось. Город наводнили сотни и тысячи иностранцев — голландцы, французы, датчане, бельгийцы, румыны, болгары, поляки, чехи, норвежцы, греки, итальянцы, испанцы. Любой из европейских языков можно услышать в переполненных кинотеатрах, театрах, кабаре, ресторанах, в метро, на улицах. Везде они потеснили берлинцев. Мы с Лило не могли найти местечка, где можно было бы присесть.

Это смешение языков и толпы людей, кишащих повсюду, куда бы мы ни пришли, действует мне на нервы. Люди живут здесь так, словно на свете и не было войны.

Наша жизнь на войне, может быть, проста и примитивна, но, по крайней мере, она реальна. Есть нечто, что мы, солдаты, поняли здесь, каждый день рискуя своей жизнью в этой смертельной битве. Для меня было шоком обнаружить то, что здесь, в городе, люди стремятся удовлетворить только свои собственные, эгоистичные стремления к всяческим увеселениям. Такое поведение продиктовано всецело менталитетом гражданского человека, не воспринимающего основные истины, к которым мы привыкли там, на войне.