Я или он - [2]

— Это я — мама.

Я непонимающе посмотрела на маму. Я знала, что мама — это она, но та женщина! Мама, смотри! На ней маска.

— Бо-бо! — прошептала я, показывая на женщину. Это было единственное слово, которым я тогда могла высказать что-то плохое. Но мама опять не поняла.

Женщина тоже не поняла. Внезапно покраснев и прикусив губу, она поспешно ушла, а я плачем пыталась броситься ей вслед, хотела спасти от беды, потому что чувствовала, что это важно, что эта маска — что-то страшное, о чем надо предупредить, но как? Почему я такая маленькая, почему меня не слышат, почему ничего не делают? Потом ведь опять плакать будут, как мама.

— Мама! — рыдала я на руках у матери.

— Может, ее что-то напугало? — сердобольно предположила старушка. — Ничего, с детьми бывает. Моего Сашку пугал резиновый динозаврик на брелке мужа. Таких малюток иногда сложно понять. А вашу, может, платье испугало. Или запах незнакомый.

Я замолкла. Испуганно прижалась к груди матери, обнимая ее шею тонкими руками. Я поняла — они не видят, они не поймут! Никогда не поймут…

Тогда почему я вижу? Потому что маленькая? На мгновение мне показалось, что в воздухе мелькнули знакомые глаза, махнуло черное крыло, и черный страх ушел из моей души. Будто этот, крылатый, мне помог… Подняв голову с плеча матери, я увидела неподалеку знакомую фигуру женщины в маске, а рядом с ней — смутный силуэт этого с крыльями. Зачем он здесь? Чего он хочет? Полетать?

Все закончилось внезапно. Солнышко закрыла легкая тучка, к остановке подошел усталый автобус, мужчины помогли маме занести внутрь коляску, а я внезапно засмеялась, уткнув лицо в мамины волосы. Засмеялась, потому что сидящий на сиденье мальчик украдкой скорчил мне рожицу. Маска и страшный с крыльями ушли из моей памяти. На время…

* * *

Я научилась не замечать людей с масками. Мне даже начало казаться, что это нормально. Просто некоторые рождаются с масками, а другие нет. Это — как цвет глаз. У меня он — густой зеленый, как у папы, а у мамы — синий. Или, как цвет волос. Я родилась огненно-рыжей, как мама, за что папа называл меня Огоньком.

Наверное, просто у бабушки была раньше маска, да я не замечала. Мама говорила, что так бывает. Бывает, что мы не замечаем того, что под носом. Например, родинку на шее мамы я заметила только в десять. А родинка, между прочим, красивая, в форме сердечка. Тогда же я открыла, что у папы, оказывается, тонкий шрам возле виска. Он мне рассказывал, как в детстве упал с горки и чуть не умер, при этом просил быть осторожнее, потому что опасностей много, а я одна. И я слушалась.

Я вообще была послушной девочкой. Так же послушно я ничего не боялась, потому что рядом всегда находился кто-то, у кого можно спросить — мама, папа или кто-то из школы. Если что, надо просто устроить побольше шума и позвать милиционера. Но про маски я молчала. Сама не знала почему. Я привыкла не замечать, делать вид, что это нормально. И я не замечала, пока все не рухнуло. В один миг…

Мне как раз исполнилось девять. На улице дышала ранняя весна, вокруг неслись ручейки, грязный снег стекал в канавы, часто плакал ленивый дождик, а по небу носились свинцовые тучи. Но мне нравилось — в такую погоду не обидно ходить в школу. А школу я ненавидела. Не понимала, почему должна сидеть за партой сорок минут, а еще десять проводить среди одноклассников. Не понимала шума на переменах, не понимала скрытой усталости и безразличия в глазах учителей, не понимала и скуку на лице сверстников. Почему мы все делаем то, чего не хотим?

А на улице весна, на улице воздух, природа, первые птички прилетают, из-под снега в лесу рвутся синие подснежники, танцует в такт ветра сон-трава, цветет лоза, и пахнет влагой земля. Красиво! А мне надо в школу…

Но было в школе и хорошее. Например, Верка. До сих пор не понимаю, как мы могли подружиться. Я, тихая, спокойная, и Верка — вздорная, шаловливая. Вода и огонь. Она чаще проводила время с мальчишками, чем с девочками, на уроках не могла усидеть на месте, вечно болтая с соседкой по парте, перекидываясь записками с одноклассниками. Записки были глупого содержания (мы и писать-то тогда нормально не умели), чаще всего в виде пробитого стрелой сердечка.

Она всегда была в центре внимания, будь это урок физкультуры или математика, в школе схватывала на лету, а на домашние занятия отводила, как сама хвасталась, как раз столько времени, сколько проходило от возврата со школы до очередной серии ее любимых Покемонов, т. е. до часов двух. А потом считала себя «свободной, как ветер», потому что «и маленьким надо отдыхать». И при всем этом ей удавалось оставаться круглой отличницей и уделять мне гораздо больше внимания, чем другим. Вместе мы возвращались со школы, но в школу приходили по отдельности, потому что Верка любила опаздывать. Вместе проводили выходные то у моих родителей, то у ее, вместе ходили в зоопарк, вместе ездили на экскурсии, вместе встречали праздники.

Благодаря нам подружились и наши родители. Постепенно я стала родной в семье Верки, как и она — в моей.

В тот день был четверг. Верка влетела в класс за мгновение до звонка и, бросив портфель на стул, с облегчением выдохнула. Строгая математичка посмотрела на нее чуть с укоризной, но промолчала (все ж Верка — гордость школы), а я похолодела от страха: на знакомой до последней веснушки Веркиной мордашке появилась маска. Все вокруг застыло, потом вновь закрутилось в бешеном ритме, мне стало трудно дышать, а в животе забился колокольчик тревоги.