Я иду тебя искать - [5]

— Предлагаю срочно перебазироваться ко мне и уыпить уодки. Кто «за»? Чур я первый!

Гробовое молчание. Я пру дальше напролом через бурелом:

— Есть музыкальный центр, а также кассеты с последним фильмом Вуди Аллена и легкой эротикой.

— Если ты хочешь бывать здесь и впредь, то должен знать, что мы собираемся просто поговорить. Пообщаться. Это духовное общение, понимаешь? — сухо произносит Он.

Понимаю. Не понимаю только одного: я что, хочу здесь бывать? Я, что ли, напрашивался? Я встаю и ухожу. Все смотрят на меня с ужасом.

Какого черта я вернулся в следующую субботу! Посмотреть на монстров. Ненормальное притягивает. И затягивает.

Впоследствии подоплека нашего взаимонепонимания и взаимораздражения стала мне ясна. Она носила топографический характер. Мы жили на одной лестничной клетке, двери наших квартир находились рядом. Его, если подниматься по лестнице, прямо, моя — направо. Понятно? Нет? Мы жили за перпендикулярно расположенными дверями, в перпендикулярно расположенных квартирах. Наши жизни текли перпендикулярно друг другу. Вот и весь секрет.

Через неделю Он позвонил в мою квартиру — чего, кстати, раньше отродясь не бывало — и снова пригласил на субботний чай.

— В той же компании? — спросил я.

Он очень серьезно и пристально посмотрел на меня, будто хотел загипнотизировать. В Его глазах мне почудилась тень осуждения.

— У нас очень сплоченный коллектив, — произнес Он тихим, слегка заунывным голосом, словно старый учитель, читающий давно надоевшую лекцию. — Мы очень уважаем друг друга.

— Ну, раз уважаете, тогда конечно, — пробормотал я.

На субботу у меня были свои планы, но отказаться показалось неудобным. Впрочем, не буду врать — я бы с удовольствием отказался, если бы не дурацкая мысль, что в прошлый раз произвел на этот сплоченный коллектив неправильное впечатление и неплохо бы его исправить. Сам сплоченный коллектив был мне до фени. Но вот произведенное впечатление… Ага, вот в чем дело. Не на монстров поглазеть. Самому не остаться в чужих глазах идиотом с легкой эротикой в башке. Стало быть, гордыня.

Потом я задавался вопросом: если эти ребята были мне настолько безразличны, какая разница, произвел я на них благоприятное впечатление или не очень? Выходит, разница есть. Такого рода глупого тщеславия я раньше за собой не замечал. А может быть, раньше никто не смотрел на меня с тайным осуждением. Сейчас я думаю, что именно этим Он меня и взял. Мне все время хотелось перед Ним оправдаться, отчитаться за прожитую жизнь, доказать, что я не так плох и вообще — значительно лучше, чем предполагается. А Он все время как бы отодвигал меня в сторону и недоверчиво усмехался: ну, посмотрим, посмотрим. А я опять на цыпочки. А Он снова: ну-ну, хм-хм… Так и продолжалось.

Был ли Он хорош собой? Силен? Значителен? Умен? Не знаю. Не припомню, чтобы Он хоть раз высказал какую-то оригинальную мысль или проявил силу характера. Его личность не предполагала столь обычных определений и проявлений. Он был таким, каким был. Высказывал свои суждения безапелляционно, но не более. Более Ему было не нужно. Может, в этом и содержалась Его сила, значительность и ум? В том, чтобы позволять себе безапелляционность? Ведь в случае с Ольгой — том самом, когда Он запретил ей личную жизнь, — Он просто высказал то, что хотел, не считаясь с ее чувствами, планами, надеждами, желаниями. А прозвучало как запрет. И никто не вякнул. Я ни разу не встречал других людей, позволяющих себе запрещать чужую личную жизнь.

Так Он преодолевал груз комплексов. Однако преодолевал не очень успешно. Жизнь, продолжившаяся уже без Него, это доказала.

II

После похорон случилось сразу несколько вещей. Не знаю, с какой начать — с той, что случилась раньше, или с той, что по значению крупнее? Начну, пожалуй, с самой незначительной и буду двигаться по восходящей.

Когда гости ушли (а интересно, можно ли называть гостями людей, которые пришли на похороны и поминки?), так вот, когда гости разошлись, Женя проявила чудеса хозяйственности, быстренько собрала посуду, отволокла ее на кухню, засунула остатки еды в холодильник, сделала пару фуэте, свернула скатерть и вытряхнула ее с балкона. Вместе с крошками она вытряхнула Гришин передний зуб. У Гриши был зуб на присоске. Иногда, уставая от него, как от тесных ботинок, Гриша тихонько вынимал его изо рта и незаметно клал рядом с собой на стол. Мы всегда с пониманием относились к этой Гришиной особенности. Даже Алена давно перестала пилить его за неприличное в ее понимании разбрасывание зубов и только просила не делать этого в присутственных и публичных местах.

В день похорон зуб особенно утомил Гришу, потому что норовил вывалиться изо рта при каждом всхлипе. Гриша долго крепился, но в конце концов не выдержал, вытащил зуб и примостил на скатерти рядом с поминальной кутьей. А потом отполз в спальню погоревать на свободе. Наверное, эти слова, которые вырвались у меня совершенно случайно — «отполз в спальню», эти выражения, которыми я описываю Гришино действительно искреннее горе, могут показаться циничными, бесчувственными. Но это не так. Нам всем было гадко и — главное — непонятно. Что произошло? Как это могло случиться? Как это так — Его нет? Не может такого быть! Никогда такого не было, а теперь есть? Да это розыгрыш. В это невозможно поверить. Мы все были придавлены. Просто у Гриши есть личная особенность — причитать, как старая бабка, над каждой разбитой чашкой. Так что его причитания, в данном случае вполне уместные, сами по себе уже не представляли никакой ценности. И оттого всем нам было слегка неловко за него. Стыдновато. Все мы вздохнули с облегчением, когда он укрылся в спальне.