Ветер гнал по ледяному склону снежную пыль. Началась метель, стихла и вновь завальсировала. Казалось, танцует пара теней: то тает, превращаясь в двуглавый колеблющийся призрак, то обретает зыбкую плоть.
Кинооператор Андрей Гесс следил за кружением снега:
— Гляньте-ка, какие ледяные танцы! А в штиль пришлось бы ставить ветродуи. Убили бы на это весь день, — бурчал он себе под нос.
Гесс стоял на деревянной площадке, выстроенной в гроте у горного склона. Справа — скала, слева — обрыв. Вокруг высятся вершины Минги-Тау, кавказского горного хребта. И равнодушно молчат. Выжидают.
Был мглистый полдень, но съемка никак не начиналась. Однако снегопад усиливался, и пора было принимать решение — начинать или сворачиваться. В крошечном гроте хватало места только для кинокамеры и оператора. Решили, что режиссер и ассистентская челядь останутся на нижней линии склона, лента которого тянется с вершины на пятьсот метров, завязывается в узелок у разлапистых мрачных елок и вьется дальше — к поселку Терскол.
На съемочную площадку поднимались на новенькой канатной дороге, которую запустили всего год назад — в двадцать седьмом. Самую верхнюю станцию — в двух тысячах километров над уровнем моря — открыли меньше месяца назад. Собственно, первыми стали ее обживать члены съемочной группы фильма «Охота на слезы». Фильм снимали уже полгода, и конца-края этому не видно было.
Требовалось снять сцену, в которой героиня, окончательно запутавшись в собственных страхах, бежит по снегу, спасаясь от невидимой погони. Ищет «щель». В сценарии так и было сказано: «… щель, то есть невидимая до поры до времени дверь, которая поможет ей скрыться».
Гесс выглянул из грота и посмотрел вниз: режиссер ходил вокруг палатки и, наверное, как обычно, кого-то смешил. Оператор потер уши: его все время отвлекал посторонний звук. Вроде свиста… Только кто тут может свистеть? Неведомая птица? Или — только не это! — опять что-то трется в механизме камеры? Он приложил ухо к ее металлическому корпусу — свист смолк.
Сверху ему махала рукой Ида.
Гесс наклонился к видоискателю и молниеносно приблизил фигурку актрисы в длинной лисьей шубе, запахнутой на манер халата. Там пряталась кружевная пижама — шубу героине предстояло потерять, оступившись в середине кадра.
«Она в хорошем настроении, значит, снимем быстро», — сказал себе Гесс.
Ида заговорщицки подмигнула ему. В этом был особый шик ее поведения на съемках: она не себя преподносила, как обычно это происходит с дивами, а сама следила за всей площадкой с рощицами световых приборов, упрямым племенем роликовых тележек или, как сейчас, — с лесом ощерившихся скал. Иногда, чуть склонив голову и прищурившись, Ида оглядывала декорацию и шепотом, взглядом, едва заметным поворотом головы предлагала что-то поправить. А уж перемигивание ее с оператором давно превратилось в ритуал.
Гесс видел Иду на крупном плане — как будто ее фотография стояла перед ним на столе.
«И все-таки ее лицо создано для детектива — завораживает и пугает одновременно!» — в который раз подумал Гесс.
Сколько раз за последние шесть лет царствования дивы Верде на экране он разглядывал пейзаж ее лица и выдумывал всякие сравнения: то ему виделись под глазами озера, на дне которых можно искать утопленников, то в очертаниях ноздрей точеного носика — тоннели, ведущие в райские кущи через заброшенные вокзалы — Ида Верде пугала нежданным уродством, потом устало улыбалась и — зачаровывала.
Потом, когда фильм будет закончен, ее лицо и она сама, вся, достанется сотням тысяч зрителей. По всей империи замелькают в темных залах белые носовые платки, захлюпают носы, потекут слезы. А пока это лицо — только для него, оператора Гесса. Вот он, завораживающий Россию от края до края крупный план: прямой нос, прямая линия губ, знаменитая волна мелких пепельных кудрей, ниспадающих вдоль бледных щек, — «лик злого ангела», как писали в начале ее карьеры журналисты. Красота, которая тает под воздействием тени, случайно упавшей на лицо.
Наконец пасьянс предсъемочной суеты сложился.
Отмашка режиссера: «Камера!» — и Ида, поскальзываясь, начала преодолевать крутой склон, отбиваясь от невидимых преследователей.
«Или видимых ей?» — Гесс вспомнил, как позавчера в баре отеля Ида рассказывала свой сон, и присутствующих затягивало в воронку ее мрачных фантазий.
Как же хороша она в кадре! Надменная пластика и обиженная осанка превращают реальную женщину в блуждающий призрак, пугливо касающийся земной тверди.
«Враги обзавидуются, — присвистнул Гесс. — Эта заторможенная поступь… Смешно, ей-богу, что Лозинский надеялся заменить ее дублершей. Просто бред! Пусть хоть сто дублерш из Императорского физкультурного общества без устали кувыркаются — никто так, как Ида, пройти не сумеет!»
Ида, полуобернувшись, застыла у края пропасти — съемка первого дубля закончилась.
— Ну что? Все в порядке? — Ветер снизу принес крик Кольхена.
— Отлично! — полетел под горку ответ.
— Второй дубль?
Гесс утвердительно замахал рупором.
Ветер усилился и снова поднял снежные вихри.
Кольхен дал отмашку, Гесс включил камеру, пленка услужливо застрекотала.
