Я иду тебя искать - [23]

Мы шли по длинному коридору со сводчатыми потолками и низко свисающими лампами-шарами из непрозрачного стекла белесо-молочного цвета. Солнечные зайчики гуляли по выбитым паркетинам. Слева — огромные полукруглые окна с грязновато-серыми «маркизами», подвязанными кое-как. Справа — непонятные сооружения вроде высоченных дубовых шкафов. Я недоумевал — зачем в коридоре шкафы? Может, там, за тяжелыми дверцами, хранятся древние трактаты? В пылище-то? А может, их уже мыши поели, трактаты эти. Так я думал, шагая по разбитому скрипучему паркету. А еще думал о том, что люблю старые сводчатые коридоры со скрипучими половицами, по ним шагает прошлая жизнь. Впрочем, как и по любым скрипучим половицам. Но все-таки лучше, если вовремя сделан ремонт. И помыты окна.

Мы дошли до кафедры и вошли на кафедру. На кафедре было затхло. Стулья какие-то колченогие, примерно из семьдесят седьмого года. Столы не лучше. Цветочки в пластмассовых горшках диковатого вида, как будто их с того же семьдесят седьмого года не поливали. Ну и все в том же духе прекрасного заката социалистического расцвета, слегка попорченного клопами и мышами. Н-да-а. Вот где, значит, Он работал, Наш бывший друг.

— Вовремя мы с Натальей соскочили, — произнес Денис, озираясь по сторонам.

Тут надо сказать, что мы не слишком-то интересовались, а что, собственно говоря, Наш друг делает в своем институте, как у Него там идут дела, все ли ладно, сделано ли открытие века, утвержден ли учебный план, принята ли заявка на научную тему, давно ли выдавали премию, в каком углу стоит Его стол, не дует ли из окна, хорошо ли топят зимой, заклеили ли окна, сколько раз в день пьют чай, кто моет чашки. Как-то не было у нас в заводе об этом спрашивать. Он не поощрял. Да и нам самим было, если честно, не слишком интересно. Записи в Его дневнике несколько обескуражили нас. Как будто мы заглянули туда, куда заглядывать запрещено. И ни к чему. Никому не нужно. Мы не хотели знать Его близко. Да, вот в чем дело. Именно так — не хотели знать близко. Он был не нужен нам таким, каким был на самом деле. Почему? Трудный вопрос. Ну, сам не допускал. Это раз. Создал и, видимо, с огромными усилиями, некий образ, заставил нас принять его, поверить в него, и мы приняли, поверили. Отчего не принять, если другого ничего не предлагают. И потом… Может быть, это главное — мы не хотели нести за Него никакой ответственности. Когда знаешь человека таким, какой он есть, без фантиков, без скорлупы, поневоле несешь за него ответственность. Нет, неточное слово. Принимаешь тяжесть его личности. А раз принимаешь — значит, отчасти несешь эту тяжесть на себе. А раз несешь — значит, согласен с тем, что может и придавить. Чем ближе человек, тем больше несешь и тем чаще и тяжелее придавливает. Мы не хотели ничего нести. Нам было достаточно того, что Он предъявлял нам изо дня в день в повседневной жизни. Тоже, знаете, было нелегко. На фига нам еще Его андеграунд!

— Вовремя мы соскочили, — повторил Денис, и я очнулся.

«А ведь Он тоже никогда не интересовался, чего мы добились за эти годы, — подумал я. — А ведь Он тоже отодвигал от себя нас со всеми нашими проблемами и проблемками. А ведь Он тоже не знал, что мы делали, когда уходили от Него. А ведь у нас тоже шла жизнь».

Денис правильно заметил: они с Натальей вовремя соскочили. Когда стало понятно, что в науке ловить нечего и уж тем более людям второстепенным, таким, как они, Наталья с Денисом не задумываясь ушли из своего, впрочем, и без того довольно захудалого НИИ, куда распределились после института. Наш друг в институте остался, защищался, преподавал, а они сразу после диплома отбыли с тогда еще комсомольскими путевками в неизвестном направлении на окраину Москвы в шлакоблочную башню с пятиметровыми клетушками вместо кабинетов и бычками в томате на обед в местной столовке. Им там сразу не понравилось все, включая зарплату. Ну а года через два уже можно было безболезненно сваливать, куда душа зовет. К тому времени, о котором ведется рассказ, они вполне успешно трудились в банке, занимали приличные должности и, намертво позабыв о математических формулах, производили четыре необходимых им по службе арифметических действия на калькуляторе. Работа в банке чрезвычайно им шла. Она была такой же чистенькой — во внешних, разумеется, проявлениях: блестящие глянцевые поверхности офисных столов, новенькие хорошенькие ноутбуки, карандашики остренькие, аккуратные стопочки бланков и все такое прочее, — такой же корректно-вежливой, такой же вышколенной, как они сами. И с такой же двойной бухгалтерией, если заглядывать в запертые сейфы.

Алена стала риелтором. С ее врожденным талантом нравиться людям, внушать им доверие она решительно преуспевала. Оказывала частным образом юридические услуги. Хотела открыть собственную риелторскую контору, но справедливо рассудила, что это большой геморрой, что в юридические отношения с государством вступают только сумасшедшие, и остановилась на достигнутом. Меня всегда занимал вопрос — без всякой пошлости! — что она там делает со своими клиентами, когда показывает им пустые квартиры? Я имею в виду одиноких мужчин. Что она имела в жизни, кроме Гриши? Много? Мало? Часто? Не очень? С удовольствием? Без? У нее было столько возможностей завести постоянного любовника. Такое количество народа проходило мимо. Сделала ли она это? Или довольствовалась случайными связями, торопливыми соитиями на холодных необжитых подоконниках первичного жилого фонда, пропахшего краской и обойным клеем? Или даже этого себе не позволяла, неизвестно с какой целью храня верность Грише?