Я и мой камин - [9]

— Когда они начинают? — нетерпеливо перебила ее моя дочь Джулия.

— Завтра? — торопливо вмешалась Анна.

— Терпение, милые мои, терпение! — отвечал я. — Камин большой, разом его не разломаешь.

Назавтра повторилась прежняя сцена.

— Ты забыл про камин, — бросила мне жена.

— Знаешь, жена, — отвечал я, — камин в доме, а значит, и у меня в голове.

— Но когда же мистер Скрайб примется его ломать? — спросила с любопытством Анна.

— Не сегодня, дочь моя, не сегодня, — заметил я ей сухо.

— Если не сегодня, то когда же? — с тревогой спросила Джулия.

По величине мой камин вполне способен соперничать с колокольней, и потому жену и дочерей можно было сравнить с колоколами, звон которых стоял у меня в ушах непрерывно: звучание их всегда сливалось в одну мелодию, а если один колокол умолкал, тотчас вступал другой, однако явственнее всего вызванивал колокол моей супруги. Дивные это были трезвоны и переливы, не спорю, но ведь и колокола, наделенные от природы самым серебряным голосом, предаются не только праздничным перезвонам, но подчас могут разносить по округе и мрачные погребальные удары. Обнаружив во мне непостижимый рецидив сопротивления, жена с дочерьми со всей безутешной горестью подняли надо мной неотвратимо-размеренный похоронный звон.

Под конец моя супруга вышла из себя и с воздетым к небу указательным пальцем заявила мне, что дальнейшее присутствие камина в доме она будет рассматривать как наглядное свидетельство мною нарушенного, по ее выражению, священного обета. Заметив, что слова эти не возымели желаемого действия, через день она дала мне понять, что кто-то из них двоих — либо она, либо мой камин — должен уйти из дома.

Коль скоро дело зашло так далеко, мне пришлось всецело предаться философским размышлениям в обществе моей трубки, в результате чего мы пришли к обоюдному решению, хотя и глубоко противному нашим сердцам: ради сохранения мира и спокойствия скрепить вынесенный камину смертный приговор и собственноручно начертать послание мистеру Скрайбу.

Принимая во внимание то обстоятельство, что я, мой камин и моя глиняная трубка за долгие годы, неразлучно проведенные вместе, стали закадычными приятелями, та легкость, с какой моя трубка одобрила план, безнадежно гибельный для достойнейшего и наиболее весомого участника нашего трио, и вообще весь этот тайный сговор, заключенный нами двумя против ни о чем не подозревающего старого сотоварища, мог бы вызвать поистине прискорбное удивление и даже навлечь на нас недвусмысленное осуждение. Но чем мы, дети праха (я говорю о себе и своей трубке), хуже всех остальных? Никогда, конечно, мы бы сами не замыслили предательства. От природы мы более чем миролюбивы. Именно миролюбие и склонило нас к измене нашему общему другу, в то время как обстоятельства требовали от нас деятельного заступничества. Однако я рад добавить в наше оправдание, что позднее к нам вернулся образ мышления более отважный и благородный, о чем вкратце речь пойдет ниже.

В ответ на мое послание мистер Скрайб явился собственной персоной.

Мы провели новое обследование, на сей раз углубившись преимущественно в финансовую сторону дела.

— Я готов сделать это за пятьсот долларов, — заключил мистер Скрайб под конец, снова берясь за шляпу.

— Прекрасно, мистер Скрайб, я непременно поразмыслю над вашим предложением, — отвечал я, как и прежде, с поклоном, выпроваживая его за дверь.

Он снова удалился восвояси, на этот раз явно раздосадованный столь же неожиданным для него, как и в первый раз, исходом деловых переговоров, а из уст жены с дочерьми снова исторглись известные уже восклицания.

А все дело сводилось к тому, что, невзирая на все благоразумные решения, в последний момент расстаться с моим камином я оказывался не в силах.

— Итак, Олоферн[37] возьмет верх, а если чье-то сердце и будет разбито, то это, право, не заслуживает никакого внимания, — обронила моя супруга наутро во время завтрака тоном укоризненного нравоучения, сносить который куда тяжелее, чем отражать самые яростные атаки. Олоферн — ее излюбленное прозвище всякого свирепого домашнего деспота. Стоит только иным из наиболее смелых ее новшеств, которые приходятся мне особенно не по нутру, встретить, как в данном случае, хотя бы малое, но более или менее упорное противодействие, как меня непременно окрестят Олоферном, а вечерком, при первой же возможности (ставлю десять против одного, что так оно и случится), будет зачитана вслух, со сдержанными, но достаточно выразительными интонациями, заметка из первой же подвернувшейся под руку газеты о том, как какой-нибудь поденщик, домашний тиран, многие годы терзавший семью, словно Калигула[38] Рим, кончает тем, что обрушивает на голову многострадальной супруги сорванную с петель чердачную дверь, затем выбрасывает невинных младенцев по одному из окна и, оборотившись с самоубийственными намерениями к обшарпанной стене с красующимися на ней счетами от булочника и мясника, недолго думая, сводит свои собственные счеты с жизнью.

Тем не менее, к вящему моему удивлению, целую неделю не слышно было ни единого упрека. Моей супругой, казалось, овладело нерушимое спокойствие, однако под ним, как под морской гладью во время штиля, могли таиться бог его знает какие зловещие штормовые предвестия. Она частенько отлучалась из дома в направлении, каковое само по себе невольно наводило на определенные подозрения: там возвышалось грифонообразное деревянное сооружение, именовавшееся Нью-Петра и украшенное лепниной по всем правилам орнаментального искусства; на крыше его вздымались четыре дымовые трубы в виде драконов, извергающих из ноздрей пламя; так по-современному элегантно выглядела резиденция мистера Скрайба, который воздвиг это здание с целью монументальной рекламы, свидетельствующей не столько об его архитектурном вкусе, сколько об основательности его профессиональных навыков.