Я и мое чудовище - [8]

Мама дернула бровью, дескать, ах вот как! Вот, значит, какая ты на самом деле! Папу поддерживаешь? Ты должна меня поддерживать, а не какого-то там папу! Бабушка тут же сгребла меня в объятия и стала чуть-чуть раскачивать, как будто мне два года.

— Она просто еще не разобралась, что к чему, да, Лерочка? Испугалась немножко. Конечно, ничего не понятно, не знаешь, к кому бежать.

Я попыталась высвободиться из бабушкиной хватки, но она только сильнее меня прижала. Мама фыркнула:

— Ой, мам, я тебя умоляю! Все она понимает. Не маленькая уже. Вот я на днях в журнале читала, что в три и тринадцать лет дети лучше всего переносят развод. А моим как раз три и тринадцать.

Что? Развод? Я вытаращилась на нее, и почувствовала, как в висках застучала кровь. Мама сказала это легко. С такой гордостью, будто позаботилась о нас, специально дождалась нужного возраста, и мы должны быть ей благодарны. А еще я уловила, что от меня ничего не зависит. Что бы я ни сказала — мамино решение окончательное.

Не знаю, как принято вести себя, когда впервые звучит это слово — «развод». Никто меня не научил. Никто не предупредил, что к этому вообще нужно быть готовой! Я прекрасно знаю, что делать и кому звонить, если бабушке станет плохо, если Маркуша подавится едой или если я найду на берегу раненого тюленя. Я не растеряюсь ни в одной из этих ситуаций. Да что там, я даже умею делать искусственное дыхание и пользоваться огнетушителем! Но это…

У многих в школе родители не живут вместе, появляются отчимы и мачехи, сводные братья и сестры. Но никто не говорит об этом. Никто ни разу не поделился со мной, как узнал, что его родители решили разойтись, и что сделал потом? Разгромил комнату? Слушал весь день грустную музыку? Рыдал в туалете? Как следует поступать в таких случаях?

— Женечка! — укорила бабушка маму.

— А что такое? — взмахнула рукой мама. — Ну, разводимся и что? Ты предлагаешь из этого трагедию сделать? Вон у Маринки уже четвертый муж и ничего, все дети довольны.

Может быть, в мамином мире или в Маринкином мире все счастливы, если кто-то разводится. Некоторые африканские племена на похоронах танцуют, поют и вообще веселятся, потому что душа покойника переселяется в лучший мир. Но что-то я не уверена, что после развода меня, Маркушу или папу ждет лучший мир. Маму — скорее всего. Она считает, что трагедии бывают только у слабаков. А у сильных личностей это называется «временные трудности» или еще лучше — «жизненные перемены». Сильная личность во всем найдет положительную сторону и повод порадоваться.

Так вот я вовсе не сильная личность. Поэтому я уткнулась в бабушкино мягкое и холодное белое плечо и заплакала. Вернее, заскулила. От жалости к себе, от беспомощности и от неизвестности, которую никогда прежде не ощущала так близко. А бабушка продолжала качать меня и гладить по голове: «Тихо, тихо, золотая ты моя девочка!». И я мысленно умоляла ее никогда не останавливаться.

— Господи, как жалко, — проговорила бабушка задумчиво. — И Сашу жалко, и…

— А меня тебе не жалко? — изумилась мама.

Бабушка, заикаясь как от испуга, пробормотала что-то вроде «Конечно, очень жалко», и стало ясно: она больше и полуслова не произнесет, чтобы спасти нашу семью. Пусть все кругом рушится, раз так хочется ее драгоценной дочке.

— Ну, хватит, не реви, — с раздражением попросила мама и прикоснулась кончиками пальцев к вискам. — И так голова раскалывается от этой погоды.

Раньше меня удивляло, что я совсем ничего не помню из раннего детства. Почему все забывают свой первый год жизни? Но однажды я кое-что увидела. Своими младенческими глазами, хотя мне уже исполнилось девять лет.

В полутьме мама качает меня на руках, а я смотрю на нее сквозь слезы и кричу. И она спокойно, но требовательно говорит: «Спи, мое чудовище. Разве можно так долго реветь?». Не знаю, выполнила ли я тогда ее просьбу, и почему именно эта фраза так крепко засела в памяти. Я подросла и узнала каждое из этих слов по отдельности — «спи», «мое», «чудовище», и неожиданно они сложились воедино, ведь я их уже слышала, только не понимала, что они значат. Я спросила маму, взаправду ли все это, или мне просто приснилось. «Приснилось» — сухо ответила мама, и я больше ни минуты не сомневалась, что это не сон, а самое настоящее воспоминание. Иначе она бы стала убеждать меня в том, что никогда не назвала бы ребенка чудовищем. Хотя ее не в чем винить. Маркуша мог орать часами. Я ворочалась в кровати и мечтала только о том, чтобы он поскорее замолчал, или чтобы его забрали гоблины.

Мама соврала насчет чудовища, потому что испугалась: вдруг я посчитаю ее жестокой и злой? Но она вовсе не злая и не жестокая. Просто для нее я и впрямь была маленьким орущим чудовищем, с которым неизвестно что делать и как уложить спать.

Вот и сейчас, стоило ей сказать «Ну, хватит, не реви», как я тут же заставила себя глубоко вдохнуть и унять желание разрыдаться в голос.

А ведь мы с мамой не слишком-то отличаемся от самих себя тринадцатилетней давности. Она снова не знает, как объяснить мне то, в чем я еще не могу разобраться самостоятельно. А я, как и прежде, только плачу в ответ.