Я — эбонитовая палочка - [17]

— Я колбасу не буду! — заявила, хватая чашку.

— А яйцо? — спросил я.

— Яйцо? — она на миг задумалась. — Яйцо давай.

Я протянул ей бутерброд.

— Ты меня зарядишь сегодня?

Я улыбнулся.

— Д-да.

— Ты все равно, — сказала Ритка обеспокоенно, — зарядку побереги. Всех не заряжай. А то, знаешь, на всех не напасешься.

— Это н-невозможно.

— За это я тебя и люблю, — серьезно сказала Ритка и вгрызлась в бутерброд.

Я смотрел, как двигаются ее щеки, губы, как крошки желтка пристают к кончику носа, как подрагивают ресницы.

— Что? — спросила она.

— Н-ничего.

— То-то, — задорно сказала Ритка.

Глаза у нее были подведены на египетский манер, со сползающими к вискам черточками туши.

Мелко отстукивали секунды настенные часы.

Мы завтракали, пили кофе. Я старался не думать о запершейся у себя маме. Выбрать бы время и вообще ни о чем не думать!

На месяц вырваться в какую-нибудь глушь. Чтобы из людей — только снежные. А лучше — вообще никого.

Интересно, Ритка за мной поедет?

— Слу-ушай, — Ритка поймала мою ладонь. Сегодня почему-то все хотели меня потрогать. — Ты к нам на фирму не зайдешь?

— З-зачем?

— Ну-у… — протянула Ритка.

В голосе ее было: неловко просить, ты уж сообрази, догадайся сам. Тюрбан нетерпеливо качнул бахромчатым краем.

— З-заряд-дить, да?

— Ну пожалуйста, Коль… Коль, у нас юбилей, пять лет…

Ритка уже полтора месяца как ушла из нашей конторы в крупную фирму по продаже мебели и строительных товаров.

Пока — менеджером. А там — с ее слов, может, станет старшим.

Светлана Григорьевна уговаривала остаться, но потом отступилась. Раньше бы — ни за что. Раньше, наверное, у Ритки и мысли б не было…

— Рит, это н-нельзя.

— Почему?

Хлопнула ресницами наивная простота.

— П-пойми, это д-дар…

— И что? Если дар, так его прятать, да?

— П-почему?

Иногда я не понимаю Ритку совершенно.

— Ну, потому что метро это, конечно, хорошо. И, наверное, правильно. Благотворительность, служение и все такое. Но о себе-то, Коль…

Ритка выразительно посмотрела на меня.

Ее взгляд, колкие зрачки пугали. Жалости и какой-то снисходительности (ох, Коля, глупенький ты) было чересчур. Другая Ритка. Неизвестная. Ритка из глубины.

Я даже обиделся. Кровь бросилась в лицо.

— Н-на к-корпоративах п-прикажешь зажигать?

Получилось, наверное, слишком зло.

— Да нет же! — Размотав тюрбан, Ритка прижала к щекам рукава полотенца. Волосы рассыпались темными прядями.

Я почувствовал, как она давит в себе раздражение.

— Ты понимаешь, это совсем другое. Зажигать — это дешево. Это для людей с раздутым самомнением, которые сами по себе — пшик.

— А я н-не такой, д-да?

— Конечно же, нет!

Ритка потянулась ко мне. Опять за руку? Да, опять. Ее пальцы легко станцевали на моем запястье. Словно какое-то сообщение передали.

Куда? Напрямую к?

Руку почему-то захотелось отдернуть.

— И ч-что?

— Коль, это же деньги! Как только люди увидят, что у них в фирме с твоей помощью все счастливы, веселы, работают как… ну, не знаю, как лошади, что ли. Они же все, что угодно, сделают!

— Н-не хочу.

Ритка приблизила лицо.

— Коля, все продается. На все, что представляет собой спрос, всегда находится покупатель. Даже вот на честность, на усердие, на энтузиазм. А уж на твой-то дар!

Я смотрел, как шевелятся ее губы.

На мгновение я вдруг перестал слышать слова. Риткины губы, светло-розовые, с перламутром, плясали, изгибались, приподнимались, показывая мелкие белые зубы.

И ни слова. Только легкие толчки воздуха.

— Ты меня слушаешь вообще?

Я очнулся.

— Д-да.

— Так что?

— Д-давай в-вечером…

— У тебя так всегда: вечером, на попозже, авось, само рассосется!

Ритку вынесло из-за стола.

На мгновение она застыла в позе, то ли обвиняющего, то ли обличающего агитплаката: фигурка напряжена, рука вытянута в мою сторону, наставленный указательный палец даже не дрожит. "Он — прихвостень мирового империализма!".

— Ты! — Ей словно не хватало воздуха. — Ты! Ты с твоей мамой заодно!

— Р-рит…

Но она не стала меня слушать. Хлестнуло по спинке стула полотенце.

Я допил кофе, недопитый Риткин слил в раковину, вымыл чашки, убрал со стола, чувствуя себя беспросветно одиноким и беспомощным, потом поплелся в комнату.

Рита уже оделась.

Повернувшись спиной к двери, она сидела на кровати и смотрела в окно, на жмущийся к стеклу бледыми листьями фикус. Напряженная спина говорила: не подходи.

Я и не стал.

Снял рубашку с вешалки, молча принялся застегивать пуговицы. Мне все думалось, когда это мы с мамой были заодно? И вообще: заодно — это значит против Ритки? Она это хотела сказать? Я против нее, мама против нее, весь мир против нее…

— Знаешь, — не поворачиваясь, грустно произнесла Ритка, — хочется, чтобы человеку было хорошо, а он почему-то этого не хочет.

На ней была белая с лиловым отливом блузка. Сквозь нее просвечивали полоски бюстгалтера.

— Главное, человеку же будет лучше.

— Т-ты ув-верена?

— А разве нет? — Риткин профиль на фоне окна казался даггеротипным. Я включил свет. — Признание — пожалуйста! — продолжала, моргнув, Ритка. — Успех, деньги, востребованность! Это же все, что нужно.

Она наконец обернулась.

В глазах у нее стояли слезы. Я молчал.

— Разве тебе это не нужно?

Я пожал плечами.

Наверное, это не объяснить. Точнее, не объяснить человеку, которому твоя точка зрения кажется дикой, абсурдной. Словно система координат — из другого мира. Но когда ты делаешь людей лучше, пусть не надолго, но лучше, когда ты — эбонитовая палочка, зачем тебе все остальное? То есть, все остальное кажется таким бессмысленным!