Я человек эпохи Миннезанга - [24]

широкошумною листвой

пугая звездный рой.

Росло, не зная для чего,

снося чужую боль, –

его последняя, его

несыгранная роль.

«Как «Чайка» Треплева и Дорна…»

Как «Чайка» Треплева и Дорна,

как банки лопнувшей удар,

материальность иллюзорна, –

таков уж этот Божий дар.

Уныла, как поэт без денег,

пиеса в актах четырех,

где моложавый неврастеник

казнит презрением дурех.

О монументе-истукане

не думай, праздный человек,

о пыльной Чайке в складках ткани,

летящей уж который век.

Пока выбалтывают губы

в заветном шелесте души:

«Попить. С вареньицем. Чайку бы.

С баранками. Попить. Чайку бы».

Испей. Но драмы не пиши!

«Прости меня. Я говорю с тобой…»

Памяти В. Луговского

Прости меня. Я говорю с тобой

на языке дешевых аллегорий,

на языке холодных эпитафий,

кладбищенской травы, надменных туч!

Ты – словно вспышка магния. Лицо

в венце. Как рот кладбищенской мадонны.

В 4.20 прибыл самолет,

и в цинковом гробу въезжает в гибель

тот, кто моим врагом от века не был,

хотя, быть может, был не вовсе другом.

Прости меня. Я свет иного дня

и не лишен надежд и упований,

и ежели из мертвых выпал рук

не светоч, нет, а так – светильник малый,

то кто-нибудь обязан подхватить

и этот малый, этот слабый светец,

хотя потом придется дуть на пальцы.

Я чту тебя. Боюсь шумливых слов,

и всё же – чту. Прости меня, учитель.

НА СМЕРТЬ ПОЭТА

Трудно душе говорить об ушедшем

в столпотвореньи отрад и печалей,

в космосе, в вихре его сумасшедшем,

трудно, как трудно не плакать ночами,

вспомнив, что добрые веки сомкнулись,

вспомнив, что он не увидит рассвета,

вспомнив, что кружево праздничных улиц

больше не встретит живого поэта.

А у судьбы не прямая дорога,

а у поэта нет права на жалость:

много любил он и сетовал много,

много невысказанного осталось –

невоплощенных тревог и желаний,

замыслов, не превратившихся в слово, –

юность жила в седине его ранней,

нежность – в улыбке поэта седого.

Трубы столетья поэту трубили,

зори столетья поэту сияли,

женщины крепко поэта любили,

юноши чутко поэту внимали, –

что же тогда называется счастьем,

если не эта святая влюбленность,

сердце, охваченное всеучастьем,

жизни ликующей неугомонность?

Шашка стоит у его изголовья,

тяжкие книги не сдвинуты с полок,

смерть заглянула под прочную кровлю,

друг мой в отъезде – а путь его долог.

Долог иль нет – мы тебя не забудем,

мы – твои песни, сыны, побратимы:

слово твое устремляется к людям,

Смерть и Поэзия – несовместимы!

ПАМЯТИ ПОЭТА

Порою проза мне внушает страх.

Так вот, перенимая эстафету,

я буду говорить о нем в стихах,

как это и положено поэту.

Что остается в памяти людской?

Какие-то черты, приметы, краски…

Конечно же, не гипс холодной маски,

а огненного сердца непокой.

Проходит и уходит человек,

а хрупкий голос остается с нами.

Чуть барственный. За строгими словами

нам слышится дыханье горных рек.

Слова опять ложатся на весы.

Суровые. И кроткие, как дети.

Медлительные движутся часы

в его пустом рабочем кабинете.

Что было с ним? В нем клокотала кровь

стремительно, тревожно и устало,

в нем плакала вселенская любовь, –

стыдиться этой рифмы не пристало.

Его судьбу поэзия прожгла,

оледенили синие метели, –

младенческая нежность в нем жила,

нежданная в таком гигантском теле.

Патетика вступала на порог

и оступалась, мудро и нежданно…

В нем юмор жил. Не жалкий юморок,

а добродушный юмор великана.

А благодушный юмор. Без затей.

Не вытесненный ни хандрой, ни сплином…

Он остается в памяти моей

седым сорокалетним исполином.

Как замыслы рождаются в тиши!

Луна в окне повисла тонкой льдинкой.

Он, сгорбившись, чинил карандаши

какой-то хитроумною машинкой.

Потом в гроссбух ложилась строчек вязь,

итоги размышлений, и видений,

и ви дений. Ночных бессонных бдений.

Так новая поэма началась.

Он знал, что в ней немногого достиг.

И, карандаш сжимая цепкой хваткой,

вел дальше речь. Особою повадкой

порою отличался белый стих.

Он возвещал о сердце молодом,

шел в бестолочь лирического сплава,

но внешне сдержан был. Так подо льдом

в Исландии еще клокочет лава.

Какой он был мудрец и фантазер

в сединах цвета пепельного дыма…

Он иногда листал МОРСКОЙ ОБЗОР

ИТАЛИИ – РИВИСТА МАРИТТИМА.

Он был земной. Он был душой земли,

в былинном, прочном, богатырском стиле.

Но как его манили корабли,

как пароходы стройные манили!

Потом поэма поднимает флаг,

и он листков исписанную груду

укладывает в «Папку для бумаг»

(«К чему здесь надпись “Папка для бумаг”,

ведь я носки совать в нее не буду?!»).

Пусть белый, раскаленный добела,

стих поостынет в ящике стола.

Пусть пожелтеет по краям бумага.

Ну хоть чуть-чуть. Не очень, а слегка.

Пускай поэма не спускает флага,

ведь, может быть, она войдет в века,

а может быть, умрет в столичном шуме;

пусть огненное сердце плавил лед, –

итоги всех терзаний и раздумий

тебе, читатель, он передает.

В твои музеи и библиотеки

он входит с каждой новою строкой,

но не забудь о странном человеке,

ведь был на свете человек такой,

бесспорно, с недостатками своими,

а вот – не выносил сладчайшей лжи;

и, неподкупной истины во имя,

спасибо современникам скажи.

За то, что тщательно оберегали

его от пышных званий и регалий,

за то, что не кадили фимиам,

что в горечь не подмешивали сладость,

а он – а он всю грусть свою и радость

дарил своим клокочущим словам!

Не сладость. Не елей скороговорок.