Я была до тебя - [13]

Пока я входила во вкус изысканного страдания, выдумывая себе безответную любовь, готовую отдать все, ничего не требуя взамен и не ожидая благодарности, моя мать потихоньку набиралась сил.

Она по-прежнему работала целыми днями, а по вечерам откидывала крышку секретера и садилась что-то высчитывать, расход-приход, расход-приход, кося черным глазом из-под черной челки и время от времени со злобным присвистом повторяя проклятое имя отца. Она очень строго следила за нашей успеваемостью. За самое скромное развлечение или мелкое баловство требовалось платить первым, в крайнем случае вторым, ну хорошо, хорошо, хотя бы третьим местом в списке лучших учеников класса. Иногда, впрочем, она принимала у себя некоторых представителей противоположного пола, которым предлагала мартини на донышке, соленое печенье, арахис, оливки из пластиковой упаковки, приобретенные в супермаркете, и свои прекрасные улыбки.

Потому что она и вправду была красавица. Настоящая. Высокая, темноволосая, с огромными черными глазами, длинными ногами, мягкими округлыми плечами и чистой матовой кожей, требовавшей восхищения и поцелуев. Кроме того, она обладала той врожденной холодностью, той царственной повадкой, которая заставляет окружающих держаться на расстоянии и внушает не только уважение, но и бешеное желание. Она старалась изображать из себя простушку, казаться милее и сговорчивее, чтобы ее стрелы не мазали мимо цели, но, даже если ее безупречной формы губы складывались в радостную улыбку, глаза оставались холодными, черными и пронзающими насквозь, как у барышника. Мужчины кружили вокруг нее как ополоумевшие попугаи, и ей достаточно было взмахнуть ресницами, чтобы указать на счастливчика, который удостоится чести склевать оливку из ее ладони. В юности наивность и незнание жизни толкнули ее в объятия мерзавца, сделавшего ее несчастной и бросившего с четырьмя оглоедами на руках без всякой поддержки. Но эти времена миновали, и теперь она твердо вознамерилась взять реванш и драть с мужиков по три шкуры. Она не скупилась на посулы неизъяснимого блаженства — но в обмен на полновесную звонкую монету. Гони денежки — или не видать тебе ни арахиса, ни глотка мартини. Каждый делился с ней согласно своим средствам — точь-в-точь как прихожане в воскресный день на церковной паперти — и получал строго по заслугам. Она, как всегда, вела бухгалтерию и, прикинув стоимость полученного, выносила решение: когда явить благосклонность соискателю, в каком объеме и какой степени самозабвения.

Так перед нашими глазами проплыла длинная вереница прилежных претендентов, хотя мы не только ни разу не застали ни одного из них в ее постели, но даже ни разу не испытали неприятного чувства, что явились не вовремя, прервав свидание. Помню одного впавшего в безденежье артиста, который картинно склонялся к ее руке с поцелуем и возил ее по концертам, театрам и ресторанам; одного интеллектуала, который рассуждал о Жиде, Кокто, Фолкнере, Сартре и Бодлере, носил вельветовые штаны и провонял нам всю гостиную своим «Голуазом»; одного рабочего в комбинезоне, который чинил розетки, прочищал раковину и мастерил книжные полки для наших учебников; одного спортсмена, который по воскресеньям возил нас в Булонский лес, гонял с братьями в футбол, а с нами всеми играл в прятки и вышибалы; одного вечно дрожащего от холода студента, который пожирал ее глазами и разглагольствовал о политике и революции, Марксе и Токвилле, ублажая ее анархистские порывы и страсть к разрушению; одного аристократа с бесконечным именем, которое она могла небрежно упомянуть в разговоре, и, наконец, состоятельного толстячка, которого она немного стеснялась, принимала в халате и бигуди, но терпела, потому что он хорошо платил. К нам даже захаживал один кюре, озабоченный спасением наших душ. Его она удостаивала обращения «отец мой», правда, произносила его тем же лукавым и игривым тоном, каким разговаривала с остальными.

Таким образом мужчина представал перед нами в виде пространного каталога со множеством картинок, из которого она выбирала для себя товары по вкусу и потребностям, одним глазом при этом поглядывая на калькулятор, а другим — на состояние ковра и наши отметки в дневниках. По вечерам, устав обольщать, она перечитывала «Унесенные ветром» и воображала себя Скарлетт. Обмахивалась веером под портиком плантаторской усадьбы, укладывала в большую коляску платья с пышными нижними юбками, томно вздыхала, вальсируя с Рэттом, запускала жадные пальцы в ларец с драгоценностями, грезила о великолепии Тары (она всегда ощущала тягу к земле), высчитывала, во что обойдется покупка занавесок, навесных потолков и паркета и перед тем, как погасить свет, непременно оглядывалась через плечо — вдруг он уже здесь. Наутро ей, увы, приходилось снова облачаться в золушкины лохмотья и тащиться на метро до Порт-Пуше — в этом малопрестижном районе она работала учительницей начальной школы.

Всех ее хахалей объединяла одна общая черта — все, как один, мечтали поскорее затащить ее в койку. Удавалось это немногим. Чтобы добиться ее благосклонности, избран ник должен был предоставить энное количество даров, обязательно высшего качества. За просто так она не отдавалась. Идеальным мужчиной, на поиск которого она не жалела сил и на которого соглашалась тратить оливки, мартини и арахис, она считала человека свободного, богатого и обладающего властью — одним словом, Большого Начальника. Это выражение звучало в ее устах боевым кличем и переливалось бриллиантовым блеском раскуроченной шкатулки. Я долго не могла понять, что она под этим подразумевает, но потом поняла, правда, дорогой ценой.