«Я буду жить до старости, до славы…». Борис Корнилов - [23]

моя кровать на третьем этаже.

Чего еще? —

Мне только двадцать пятый,

мне хорошо и весело уже.

<1933>

«Мы хлеб солили крупной солью…»

Мы хлеб солили крупной солью,

и на ходу, легко дыша,

мы с этим хлебом ели сою

и пили воду из ковша.

И тучи мягкие летели

над переполненной рекой,

и в неуютной, злой постели

мы обретали свой покой.

Чтобы, когда с утра природа

воспрянет, мирна и ясна,

греметь водой водопровода,

смывая недостатки сна.

По комнате шагая с маху,

в два счета убирать кровать,

искать потертую рубаху

и басом песню напевать.

Тоска, себе могилу вырой —

я песню легкую завью, —

над коммунальною квартирой

она подобна соловью.

Мне скажут черными словами,

отринув молодость мою,

что я с закрытыми глазами

шаманю и в ладоши бью.

Что научился только лгать

во имя оды и плаката, —

о том, что молодость богата,

без основанья полагать.

Но я вослед за песней ринусь,

могучей завистью влеком, —

со мной поет и дразнит примус

меня лиловым языком.

<1933>

Охота

Я, сказавший своими словами,

что ужасен синеющий лес,

что качается дрябло над нами

омертвелая кожа небес,

что, рыхлея, как манная каша,

мы забудем планиду свою,

что конечная станция наша —

это славная гибель в бою, —

я, мятущийся, потный и грязный

до предела, идя напролом,

замахнувшийся песней заразной,

как тупым суковатым колом, —

я иду под луною кривою,

что жестоко на землю косит,

над пропащей и желтой травою

светлой россыпью моросит.

И душа моя, скорбная видом,

постарела не по годам, —

я товарища в битве не выдам

и подругу свою не предам.

Пронесу отрицание тлена

по дороге, что мне дорога,

и уходит почти по колено

в золотистую глину нога.

И гляжу я направо и прямо,

и налево и прямо гляжу, —

по дороге случается яма,

я спокойно ее обхожу.

Солнце плавает над головами,

я еще не звоню в торжество,

и, сказавший своими словами,

я еще не сказал ничего.

Но я вынянчен не на готовом,

я ходил и лисой и ужом,

а теперь на охоту за словом

я иду, как на волка с ножом.

Только говор рассыплется птичий

над зеленою прелестью трав,

я приду на деревню с добычей,

слово жирное освежевав.

<1933>

«В Нижнем Новгороде с Откоса…»

В Нижнем Новгороде с Откоса[58]

чайки падают на Пески[59],

все девчонки гуляют без спроса

и совсем пропадают с тоски.

Пахнет липой, сиренью и мятой,

небывалый слепит колорит,

парни ходят —

картуз помятый, —

папироска во рту горит.

Вот повеяло песней далекой,

ненадолго почудилось всем,

что увидят глаза с поволокой,

позабытые всеми совсем.

Эти вовсе без края просторы,

где горит палисадник любой,

Нижний Новгород,

Дятловы горы,

ночью сумрак чуть-чуть голубой.

Влажным ветром пахнуло немного,

легким дымом,

травою сырой,

снова Волга идет, как дорога,

вся покачиваясь под горой.

Снова, тронутый радостью долгой,

я пою, что спокойствие — прах,

что высокие звезды над Волгой

тоже гаснут на первых порах.

Что напрасно, забытая рано,

хороша, молода, весела,

как в несбыточной песне, Татьяна

В Нижнем Новгороде жила.

Вот опять на Песках, на паромах

ночь огромная залегла,

дует запахом чахлых черемух,

налетающим из-за угла,

тянет дождиком,

рваною тучей

обволакивает зарю, —

я с тобою на всякий случай

ровным голосом говорю.

Наши разные разговоры,

наши песенки вперебой.

Нижний Новгород,

Дятловы горы,

ночью сумрак чуть-чуть голубой.

<1933>

Ящик моего письменного стола

В. Стеничу[60]

Я из ряда вон выходящих

сочинений не сочиню,

я запрячу в далекий ящик

то, чего не предам огню.

И, покрытые пыльным смрадом,

потемневшие до костей,

как покойники, лягут рядом

клочья мягкие повестей.

Вы заглянете в стол.

И вдруг вы

отшатнетесь —

тоска и страх:

как могильные черви, буквы

извиваются на листах.

Муха дохлая — кверху лапки,

слюдяные крылья в пыли.

А вот в этой багровой папке

стихотворные думы легли.

Слушай —

и дребезжанье лиры

донесется через года

про любовные сувениры,

про январские холода,

про звенящую сталь Турксиба

и «Путиловца» жирный дым,

о моем комсомоле — ибо

я когда-то был молодым.

Осторожно,

рукой не трогай —

расползется бумага. Тут

все о девушке босоногой —

я забыл, как ее зовут.

И качаюсь, большой, как тень, я,

удаляюсь в края тишины,

на халате моем сплетенья

и цветы изображены.

И какого дьявола ради,

одуревший от пустоты,

я разглядываю тетради

и раскладываю листы?

Но наполнено сердце спесью,

и в зрачках моих торжество,

потому что я слышу песню

сочинения моего.

Вот летит она, молодая,

а какое горло у ней!

Запевают ее, сидая

с маху конники на коней.

Я сижу над столом разрытым,

песня наземь идет с высот,

и подкованным бьет копытом,

и железо в зубах несет.

И дрожу от озноба весь я —

радость мне потому дана,

что из этого ящика песня

в люди выбилась хоть одна.

И сижу я — копаю ящик,

и ушла моя пустота.

Нет ли в нем каких завалящих,

но таких же хороших, как та?

1933

«Без тоски, без грусти, без оглядки…»

Без тоски, без грусти, без оглядки,

сокращая житие на треть,

я хотел бы на шестом десятке

от разрыва сердца умереть.

День бы синей изморозью капал,

небо бы тускнело вдалеке,

я бы, задыхаясь, падал на пол,

кровь еще бежала бы в руке.

Песни похоронные противны.

Саван из легчайшей кисеи.

Медные бы положили гривны

на глаза заплывшие мои.

И уснул я без галлюцинаций,

белый и холодный, как клинок.

От общественных организаций

поступает за венком венок.

Их положат вперемешку, вместе —

к телу собирается народ,

жалко — большинство венков из жести, —