«Я буду жить до старости, до славы…». Борис Корнилов - [25]

и бароны,

и паны — до урядника вплоть,

и терзают орлы и вороны

их убитую мягкую плоть.

Поразбросаны всюду, как рюхи,

насекомые скачут по лбам,

и тогда победителю в руки

телеграммы идут по столбам.

Громобой по печатному дока,

содержанье имеет в мозгу —

что в течение

краткого срока

самолично явиться в Москву…

Приказание буквой любою

получается, в сердце звеня,

и подводят коня Громобою —

Громобой не желает коня.

А моторы, качаясь и воя,

поднимаются прямо до звезд —

самолет до Москвы Громобоя

во мгновение ока довез.

Облака проплывают, как сало,

он рукой ощущает звезду,

и в Москве Громобой у вокзала

вылезает на полном ходу.

Возгласите хвалу Громобою,

что прекрасен донельзя собой,

он и нас поведет за собою,

состоя во главе, Громобой.

<1934>

Эдуарду Багрицкому [64]

Так жили поэты.

А. Блок[65]

Охотник, поэт, рыбовод…[66]

А дым растекался по крышам,

И гнилью гусиных болот

С тобою мы сызнова дышим.

Ночного привала уют

И песня тебе не на диво…

В одесской пивной подают[67]

С горохом багровое пиво,

И пена кипит на губе,

И между своими делами

В пивную приходят к тебе

И Тиль Уленшпигель и Ламме[68].

В подвале сыром и глухом,

Где слушают скрипку дрянную,

Один закричал петухом,

Другой заказал отбивную,

А третий — большой и седой —

Сказал:

— Погодите с едой,

Не мясом единственным сыты

Мы с вами, друзья одесситы,

На вас напоследок взгляну.

Я завтра иду на войну

С бандитами, с батькой Махною…[69]

Я, может, уже не спою

Ах, Черному, злому, ах, морю[70]

Веселую песню мою…

Один огорчился простак

И вытер ненужные слезы…

Другой улыбнулся:

— Коль так,

Багрицкий, да здравствуют гёзы[71]! —

А третий, ремнями звеня,

Уходит, седея, как соболь,

И на ночь копыто коня

Он щепочкой чистит особой.

Ложись на тачанку.

И вся

Четверка коней вороная,

Тачанку по ветру неся,

Копытами пыль подминая,

Несет партизана во тьму,

Храпя и вздыхая сердито,

И чудится ночью ему

Расстрел Опанаса-бандита…[72]

Охотник, поэт, рыбовод…

А дым растекался по крышам,

И гнилью гусиных болот

С тобою мы сызнова дышим.

И молодость — горькой и злой

Кидается, бьется по жилам,

По Черному морю и в бой —

Чем радовался и жил он.

Ты песни такой не отдашь,

Товарищ прекрасной породы.

Приходят к нему на этаж

Механики и рыбоводы,

Поэты идут гуртом

К большому, седому, как замять,

Садятся кругом — потом

Приходят стихи на память.

Хозяин сидит у стены,

Вдыхая дымок от астмы[73],

Как некогда дым войны,

Тяжелый, густой, опасный.

Аквариумы во мглу[74]

Текут зеленым окружьем,

Двустволки стоят в углу —

Центрального боя ружья.

Серебряная ножна

Кавалерийской сабли,

И тут же начнет меж нас

Его подмосковный зяблик[75].

И осени дальней цвесть,

И рыбам плескаться дружно,

И все в этой комнате есть,

Что только поэтам нужно.

Охотник, поэт, рыбовод,

Венками себя украся,

В гробу по Москве плывет,

Как по морю на баркасе.

И зяблик летит у плеча

За мертвым поэтом в погоне.

И сзади идут фырча

Кавалерийские кони[76].

И Ламме — толстяк и простак —

Стирает последние слезы,

Свистит Уленшпигель: коль так,

Багрицкий, да здравствуют гёзы…

И снова, не помнящий зла,

Рассвет поднимается ярок,

У моего стола

Двустволка — его подарок[77].

Разрезали воду ужи

Озер полноводных и синих.

И я приготовил пыжи

И мелкую дробь — бекасинник, —

Вставай же скорее,

Вставай

И руку на жизнь подавай.

2 марта 1934

Соловьиха

У меня к тебе дела такого рода,

что уйдет на разговоры вечер весь, —

затвори свои тесовые ворота

и плотней холстиной окна занавесь.

Чтобы шли подруги мимо,

парни мимо

и гадали бы и пели бы скорбя:

— Что не вышла под окошко, Серафима?

Серафима, больно скучно без тебя…

Чтобы самый ни на есть раскучерявый,

рвя по вороту рубахи алый шелк,

по селу Ивано-Марьину с оравой

мимо окон под гармонику прошел.

Он все тенором,

все тенором,

со злобой

запевал — рука протянута к ножу:

— Ты забудь меня, красавица,

попробуй…

Я тебе тогда такое покажу…

Если любишь хоть всего наполовину,

подожду тебя у крайнего окна,

постелю тебе пиджак на луговину

довоенного и тонкого сукна.

А земля дышала, грузная от жиру,

и от омута Соминого левей

соловьи сидели молча по ранжиру,

так что справа самый старый соловей.

Перед ним вода — зеленая, живая,

мимо заводей несется напролом —

он качается на ветке, прикрывая

соловьиху годовалую крылом.

И трава грозой весеннею измята,

дышит грузная и теплая земля,

голубые ходят в омуте сомята,

пол-аршинными[78] усами шевеля.

А пиявки, раки ползают по илу,

много ужаса вода в себе таит —

щука — младшая сестрица крокодилу —

неживая возле берега стоит…

Соловьиха в тишине большой и душной…

Вдруг ударил золотистый вдалеке,

видно, злой и молодой и непослушный,

ей запел на соловьином языке:

— По лесам,

на пустырях

и на равнинах

не найти тебе прекраснее дружка —

принесу тебе яичек муравьиных,

нащиплю в постель я пуху из брюшка.

Мы постелем наше ложе над водою,

где шиповники все в рóзанах стоят,

мы помчимся над грозою, над бедою

и народим два десятка соловьят.

Не тебе прожить, без радости старея,

ты, залетная, ни разу не цвела,

вылетай же, молодая, поскорее

из-под старого и жесткого крыла.

И молчит она,

все в мире забывая, —

я за песней, как за гибелью, слежу…

Шаль накинута на плечи пуховая…

— Ты куда же, Серафима?

— Ухожу. —

Кисти шали, словно перышки, расправя,

влюблена она,

красива,

нехитра —

улетела.

Я держать ее не вправе —

просижу я возле дома до утра.