Я, Бабушка, Илико и Илларион - [38]

— Зурико! — кричит Нестор. — Отстань от девочки, видишь, она не обращает на тебя никакого внимания! Иди сюда, помоги нам!

Я присоединяюсь к ребятам, которые, обливаясь потом, по очереди тащат бочонок с вином. Цира идет впереди всех. Она то и дело нагибается, срывает цветы. Я очень люблю цветы. Я могу весь день смотреть на один цветок и видеть усеянную цветами поляну; могу весь день бродить по полю и не видеть там ничего, кроме одного цветка; могу часами лежать, глядеть в небо и видеть там одни цветы… Я люблю цветы, но не могу смотреть, как их срывают. Мне противны сорванные цветы — они напоминают похоронный венок…

В монастырском саду нас встретил молодой веселый монах. Он сперва окинул довольным взглядом наш бочонок, потом спросил, кто мы. Узнав, что студенты, испуганно развел руками.

— Комсомольцы? — спросил он.

— Все, как один! — ответил профбюро.

— Я не могу впустить вас в церковь. Безбожников — в храм божий? Ни в коем случае!

— У меня за два месяца не уплачены членские взносы, — сказал я монаху. — Мне можно?

— Конечно! — улыбнулся он.

— Мы не молиться сюда пришли, а для осмотра исторического памятника! — рассердился наш профбюро.

— А вы кто будете?

— Я председатель профсоюзного бюро!

— Хорошо! Пожалуйте в храм! Только ради бога снимите фуражки, вытрите ноги и не вздумайте писать на стенах!

Монах направился к церкви, отпер замок и широко распахнул двери. Перекрестившись и пробормотав:

«Слава тебе, Господи», — он вошел в храм. Мы двинулись за ним. Церковь дохнула на нас одурманивающим запахом ладана и восковых свечей. Бледные полоски света проникали через узкие окошки и скрещивались на полу, рассеивая таинственный полумрак; со стен смотрели на нас святые с изборожденными морщинами лицами, огромными, удивительно умными глазами и скрещенными на груди тонкими руками.

— Как понимать этот рисунок? — спросил Нестор.

— Это воскресение Христа! — ответил монах.

— Попробовал бы он воскреснуть сейчас! — сказал Шота.

— Ну вот, говорил же я, что комсомольцев нельзя пускать в церковь! — захныкал монах.

— Не ной, дружок!

— Какой я тебе дружок?! Зови меня отцом!

— А как же называть своего родного отца?

— Как хочешь…

— А вы случайно не святой?

— На все божья воля…

— А что изображено на этом рисунке? — поинтересовалась Цира.

— Иуда предает Христа.

— Вот так всегда бывает: родному брату нельзя довериться, за грош продаст! — вздохнул водитель.

— Бога нет, — сказал вдруг профбюро.

— А говорили — бог на небе?! — усомнилась Цира.

— На небе — аэроплан! — выпалил водитель.

— А вы уверены в том, что бога нет? — сказал наш экскурсовод и иронически улыбнулся. — Недавно шел я по улице. Вдруг сверху прямо передо мной падает кирпич! Вы понимаете? Всего в каких-нибудь двух-трех сантиметрах от меня! Представляете себе? Сделай я еще шаг, нет, полшага, и… как вы думаете теперь, нет бога?..

— Был бы бог, тот кирпич не миновал бы твоей головы! — сказал я и вышел из церкви.

Чем закончился этот сугубо научный спор — я не знаю. Но только все выходящие из храма были почему— то безбожно голодны и требовали есть.

Тут же на зеленой лужайке накрыли стол, каждый выложил свои припасы, и начался пир. Тамаду не стали выбирать — решили, пусть каждый по очереди выскажет свои собственные мысли.

Первое слово было предоставлено водителю.

— Несчастный я человек, — начал он. — Каждый раз, когда другие пьют, едят, поют, я должен сидеть и облизываться, потому что пить нам, шоферам, опасно… Вот, скажем, сейчас напьюсь я и сброшу всех вас в пропасть… Оправдаться, конечно, можно: трос лопнул или тормоз отказал — иди разбирайся. Но разве инспектора обманешь? «А ну, скажет, дыхни! А-а-а, выпил, дружок? Факт, выпил! Так и запишем: водитель, совершивший аварию, находился в нетрезвом состоянии». Вот и вce! И заберут вашего Саркиса в самый высокий дом в Тбилиси…

— В какой? Одиннадцатиэтажный? — спросил Отар.

— В тюрьму!

— Ты что, не видел здания выше тюрьмы? — сказал я.

— Нет, тюрьма самая высокая: оттуда Чукотка хорошо видна! — объяснил водитель.

— А-а-а…

— Вот тебе и «а-а-a»! Ну, ладно, за ваше здоровье!

Тосты следовали один за другим: за дружбу и любовь, за памятники культуры и достижения науки, за предков, за родителей — всех не перечесть. Монах сперва отказывался от вина, но после четвертого стакана добровольно взял на себя обязанности виночерпия. Каждый раз, налив нам вино из— бочонка, он, точно проголодавшийся теленок, жадно сосал резиновый шланг. Наша трапеза уже близилась к концу, когда слова попросил монах. Икая и пошатываясь, он произнес следующий монолог:

— В этом монастыре иранский шах Аббас… Знаете, почему двадцатикопеечная монета называется «абаз»?..

Шах обезглавил двадцать десятков грузинских монахов!.. А почему?.. Двести монахов — это… это немало!..

А бабушка шаха была грузинкой!.. Да!.. Там в яме сидел один монах… Не ел… не пил… Почему?..

— Послушай-ка, друг! — не вытерпел Шота. — Ты монах или лектор? Что ты к нам пристал со своими «почему»? А черт его знает, почему! Скажи сам — почему?!

— И скажу!.. Все скажу!.. Очень даже просто… Так за кого мы сейчас пьем?.. Выпьем за бога!.. Почему Пожелаем ему здоровья, счастья, сто лет жизни и осуществления всех его желаний на сто процентов!.. За этот дом!.. Дай бог хозяевам веселой жизни… Двенадцать сыновней и двенадцать дочерей… Иисус Христос и двенадцать апостолов… Я — монах… Почему?..