Я — абориген - [7]

Много месяцев прошло с той ночи, когда она лежала на бедрах моего отца, нежно лаская его, молча повинуясь всем его желаниям. Так ее научили женщины, когда она достигла зрелости.

Дорога была проложена.

На следующий день она пошла купаться в заводь, и там Змея-радуга, дарительница жизни, вдохнула душу в зароненное в нее семя мужчины, чтобы оно наливалось жизнью, а когда сердце младенца начнет биться и придет молоко, вышло наружу.

Так, скромно, без колыбели и яслей, появился на свет я, с розовато-коричневой кожей, — потом она потемнела, — с парой рук, парой ног, парой глаз, с сердцем, влюбленным в племенную жизнь, от которой я в один прекрасный день отвернусь.

Но пока все в моей жизни подчинялось непростому, но строгому распорядку. Услышав мой крик, мать произнесла:

— Ваджири!

И тут же повторила еще раз:

— Ваджири!

Так меня и стали звать: Ваджири-Ваджири.

Мужчины, всегда недовольные тем, что делают женщины, окрестили меня именем Вайпулданья.

Все мои родственники уже тогда знали, какая женщина станет моей женой, хотя она еще не родилась. Когда она родится и вырастет, я ее поманю, и она придет, как моя мать пришла к моему отцу, ибо будет знать, что это путь сновидений. Но все произошло иначе… Жена моя долго не появлялась на свет, мне надоело ждать, я отказался от нее и женился на другой.

Когда я родился, у меня уже была теща.

Думала ли моя мать, отдыхая на жестком ложе от своего вклада в дело продолжения рода, какое будущее ожидает ее сына, чистокровного аборигена, в поселении белых, где распадается племенная жизнь? Беспокоилась ли о том, что мы будем вдыхать опиум цивилизации? Или ее волновала возможность нашей ассимиляции?

Вряд ли. Заботы жены и матери аборигена ограничивали круг ее интересов. Дальше него она не видит.

Я сосал грудь значительно дольше, чем любой белый ребенок. Дети аборигенов, особенно мальчики, избалованны: они сосут грудь сколько им хочется, и не только материнскую. Каждая аборигенка, которая брала меня на руки, считала своим долгом сунуть мне в рот свой набухший сосок, и я с удовольствием долго тянул молоко, может, даже слишком долго. По-настоящему меня лишь в два года отняли от груди. Я был толстым, неуклюжим ребенком, и мне следовало двигаться гораздо больше, чем это разрешали женщины.

Кричать я мог сколько угодно, — никто и не старался меня успокоить. «Раз ему нравится, пусть орет», — говорили женщины.

Первой твердой пищей, которую я помню, были корни лилий — жесткие волокнистые клубни. Женщины собирали их, ныряя в илистых заводях у берегов Ропер.

Хотя я уже миновал грудной возраст, мать кормила меня изо рта в рот, как птица кормит птенцов в гнезде. Это очень распространено среди аборигенов. Таким же образом она учила меня пить. Мне, конечно, еще трудно было управиться с сосудами из коры, которые заменяют нам чашки и стаканы. Вы можете сказать, что это негигиенично… Ну, а как же матери алава высасывают содержимое носов своих простуженных малышей и никого это не удивляет?

Восемь лет, не считая периода, когда меня «отпели», я жил, как все дети, весело играя на берегу реки, плавая в тихих заводях, где не водились крокодилы. С игрушечным копьем в руках шел на «врага», ночевал под открытым небом, прикрываясь от холода и дождя одним только одеялом, а чтобы не умереть с голоду, ходил с родителями на охоту.

Нам посчастливилось: в реке рядом было сколько угодно рыбы. А вот как жили люди к западу от Алис-Спрингс, в пустыне, где иногда пять лет подряд продолжалась засуха, — этого я никак не мог понять.

У них не было ни реки, ни рыбы, часто им но хватало воды. Но они при этом даже рожали детей.

Всеми незамеченный, миновал мой восьмой день рождения. Но я еще не подозревал, что совсем скоро подвергнусь целой серии унизительных испытаний, которые будут означать мое превращение из мальчика в юношу, пройду инициацию перед вступлением в зрелость[15].

Все началось во время сухого сезона, после сбора урожая черепашьих яиц около Порт-Ропер, как раз перед тем как начали жечь траву.

Мне тогда, наверное, было лет девять.

Мой зять. Марди, подкрался сзади, закрыл мне глаза руками и произнес:

— Вайпулданья, твое время настало. Отец твой, Барнабас, сказал старейшинам, что его сын готов стать мужчиной.

Я думаю, любой девятилетний белый мальчик почувствовал бы себя польщенным, услышав об этом. Иное дело маленький абориген, живущий по законам племени: он знает, что ему придется перенести боль, изоляцию, жестокость, дать обет монашеского самоотречения и долгое время молчать.

Это означало, что мне бритвенным лезвием, без применения анестезирующих или антисептических средств, произведут обрезание, запретят два года разговаривать с определенными родственниками и есть одни виды пищи всю жизнь, а другие периодически, предложат спать вместе с группой женщин-свойственниц, не досаждая им расспросами.

Бедный я, бедный!

Тогда я еще не знал, что теперь обрезание было сравнительно безболезненной и даже гигиенической операцией по сравнению с тем, как оно производилось до прихода белого человека: среди его даров оказалось острое лезвие бритвы. А вот отцу обрезание делали камнем, деда же оперировал «хирург», действовавший зубами!