XV легион - [74]

– Какие Карфагены нам разрушать! – перебил его Скрибоний. – Нам осталось только читать романы и ждать, когда нас самих разрушат варвары.

– Вот потому-то весь мир и содрогается в беспокойстве. Что нам делать, Скрибоний? Немудрено, что массы ищут забвения у Изиды или у Митры, ищут тайн, очищения от грехов, надеются на воскресение мертвых. Это на Востоке, в грязных городишках, в вечной нищете, в струпьях болезней, родятся мечты о небесах. Но что мне делать, если я не верю ни в воскресение плоти, ни в тот мир, что видел у Платона Эр из Памфилии, ни в искупление, ни в блаженные тени Елисейских Полей? Что тогда мне делать, дорогой Скрибоний? Ведь есть же на свете более важные вещи, чем сажание капусты, чем торговые делишки, и даже разрушение Карфагенов или споры на форуме о том, сколько налогу надо платить за югер пахотной земли. Сознайся, Скрибоний, что нет высокого смысла в жизни, какую ведет наш мир. У одних есть дворцы и рабы, у других ничего нет, кроме дырявой хламиды. Но дело даже не в этом. Перед смертным часом все равны. И вот в этот час, когда мы оглянемся назад, что подумаем мы о жизненном пути? Для чего мы жили, страдали, любили и плакали, Скрибоний? Жизнь окончится бесславно, не оправдав замысла небес, и мы... Ах, Скрибоний! Величие пучин навевает печальные мысли. Хотел бы я знать, зачем моя душа посетила этот мир, погрязала в хлопотах и делишках и ничего не оставила после себя, кроме слез?

Скрибоний давно хотел прервать взволнованную речь друга, но, в конце концов, что он мог возразить, что можно было ответить на эти безответные вопросы? Что царство теней! Сам Ахиллес предпочитал остаться на земле простым поденщиком, чем быть первым в Елисейских Полях, царствовать над мертвецами. И хорошо бы еще, если бы это было так. Хуже всего, что даже не будет царства теней. Все канет в Лету, в непроницаемую темноту и немоту. Истлеют стихи, ничего не останется на земле, даже воспоминаний о земной жизни. Одна темнота. Даже темноты не будет.

– Поблагодарим, Виргилиан, судьбу и за такую краткую и бессмысленную жизнь. За то, что мы имели случай увидеть это море при тихой погоде, и в бурю. За все, за слова друга, за улыбку женщины. Подумай о том, какие книги ты прочел, какие стихи написал! Теперь слишком охотно люди верят во все что угодно. В чудеса и в обещания всяких шарлатанов, во всякий туман. Но я предпочитаю остаться с той ясной картиной мира, которую нам оставили философы. В этом грандиозном процессе я – только случайное событие, мимолетное и не имеющее цены. Но из счастливого соединения таких случайностей создается гармония мира. Возблагодари же небеса, что мы причастились миру! И пусть наш прах послужит для удобрения пшеничного поля или для чего-нибудь другого, приносящего пользу людям и зверям. Родятся другие, а мы исчезнем. Все одинаково важно. Иного решения нет. И даже со всеми моими болезнями и горестями я благодарен судьбе за то, что погулял здесь, среди стихов и деревьев.

– Все-таки хотелось бы заглянуть, что там, после смерти...

– Не пытайся, Виргилиан! Ничего там нет.

– И трудно примириться с несправедливостью, что царит на земле.

– Ах, друг, я старше тебя! И чем дольше я живу, тем более убеждаюсь, что счастье не в справедливости. Счастье не в богатстве, не в претексте и пурпуре, а в спокойствии душевном, в равнодушии к земным благам. Приятнее жить вдали от соблазнов, в соблюдении меры во всем. А когда придет смерть, надо мужественно принять ее, как подобает просвещенному философией мужу, потому что иного выхода нет.

– Так холодно в подобном убеждении.

– Иного решения нет для нас. Предоставь иные утешения черни, глупцам, слабым. О, как подкатывает к сердцу! Клянусь Плутоном, я не перенесу этого путешествия! Зачем я не остался в Риме!

Луна плыла среди разорванных облаков, как диск, пущенный по небесной сфере титаническим дискоболом. Волнение усиливалось. Корабль качало сильнее. Виргилиан, цепляясь за снасти, пробрался на корму, посмотреть, как чувствует себя Делия.

Она лежала, укрытая овчинами, и тоже смотрела на луну.

– Какая она страшная, Виргилиан! – сказала Делия.

Овчины пахли чем-то древним, как поэмы Гомера. Тревога закрадывалась в сердце. Качание корабля было символом человеческого существования на земле под равнодушными звездами. Делия вздохнула и сказала:

– К каким берегам влечет нас этот корабль? Как далеко еще Египет?

– Все будет хорошо, – ответил Виргилиан, но сам понял, что это пустые слова.

В их отношениях появилось нечто новое, хотя Виргилиан не знал, в чем перемена. Казалось, что к их поцелуям примешивалась горечь, еле уловимая, эфемерная. Похоже было на то, что они стоят теперь на разных берегах и уже едва-едва слышат друг друга. Тончайшей иглой пронзала сознание мысль о том, что они живут в разных мирах. Что это было? Предчувствие расставания?

– Тебе хорошо со мной, Делия?

– Мне хорошо.

Но она отвернула лицо. Его поцелуй скользнул по прохладной щеке Делии, и опять тончайшей паутинкой легло на сердце ощущение какой-то непоправимой неудачи. Не было больше радости от прикосновения к ее рукам. Едва заметная трещинка разрушала прекрасное здание их любви. Рядом появился Трифон. Показав рукой на луну, он пробормотал: