XV легион - [20]

Вокруг ложа стояли сосуды с книгами. Любопытная рука нашла среди них «Апологию» Тертуллиана, «Строматы» Климента, сочинения великого Валентина, труды Порфириона, стихи Каллимака и Марциала в пурпуровых футлярах. За последнее время все чаще и чаще в этой зале стали слышаться слова о Логосе, и гностическая мудрость стала мешаться с разговорами о римской политике, о значении для Сирии караванных дорог. Все чаще заводил Ганнис речь о Пальмире, о соперничестве ее с Антиохией.

Рим был груб. В пурпур облекались насильники и честолюбцы. Мир книг и философов был для Маммеи возвышеннее. С ней переписывались Ориген и Тертуллиан. Это ей писал знаменитый африканец, что душа рождается христианкой. С особым вниманием она читала книги христиан. Такие из них, как Минуций Феликс, писали отлично, и у них было больше страсти, огня, чем у поклоняющихся олимпийцам. И потом, разве несовершенное творение Демиурга не нуждалось в поправках? Не все было прекрасно и справедливо в этом мире господ и рабов. Но как примирить гармонию мира с запутанной догматикой христиан? И это странное учение о гибели мира, о всепожирающем огне...

В другом конце дома маленький, заплывший жиром евнух Ганнис шептал Мезе:

– Ты согласилась вчера, что положение вещей не позволяет думать о самостоятельном существовании сирийских провинций, как это было в эпоху Антиохов[27]. Отпадение этих провинций заставило бы Рим напрячь все силы в борьбе. У Рима еще могут появиться Траяны[28]. Их не оставляет мысль о дороге в Индию. С другой стороны, мы остались бы лицом к лицу с Парфией...

Бабий голосок Ганниса как-то не вязался с точностью его выражений, с мужественной ясностью его мысли.

А еще дальше, в гостинице, в которой остановился Виргилиан, Соэмия ничего не хотела знать ни о судьбах Сирии, ни о караванных дорогах. Она смотрела на бледное лицо поэта, на его черную бороду, пахнущую духами, теперь такими знакомыми, и ей казалось, что никогда она не была так счастлива, как в эти дни. Она приходила сюда, как девчонка, с наступлением темноты и уходила на заре.

Иногда открывалась дверь, и трактирщик Прокл просовывал свой длинный красный нос.

– Не надо ли вам чего-нибудь для подкрепления? Хорошо для любовников покушать похлебки, заправленной перцем, луком и эндивием.

– Убирайся вон! – кричал ему Виргилиан.

– Счастливого вам плавания на венерином корабле, – говорил Прокл, и длинный нос исчезал, а Соэмия задыхалась от смеха под одеялом.

Венерин корабль скрипел, как в бурю. Это было путешествие в незнакомую страну страсти. Незнакомой страной было тело Соэмии. Но иногда, в те минуты, когда он расшнуровывал башмачки Соэмии или целовал ее глаза, в памяти Виргилиана мелькали прозрачные и чистые глаза Грацианы. На одно только мгновение появлялись они, вставали могучие дубы Карнунта, и все вновь исчезало в черных безднах. Из бури доносились крики Соэмии.

За три года скитаний Виргилиан успел побывать на Дунае. Он совершил туда трудное путешествие из Афин через Фракию[29], чтобы посмотреть своими глазами на варварский мир. Главной же причиной путешествия был договор, который хотел заключить его дядя с карнунтским купцом Грацианом Викторией. В доме Виктория он увидел его дочь Грациану Секунду. Удалось Виргилиану побывать и в Пальмире. За неделю до его отъезда в Рим Юлия Меза отправляла в Пальмиру очередной караван. Четыреста вьючных верблюдов были нагружены строительными материалами, гвоздями и мраморными плитами для вырастающих как грибы пальмирских дворцов. Кроме груза, Меза посылала в Пальмиру шестьдесят талантов золота для закупки благовоний, которые она потом перепродавала в Рим.

С тех пор, как в Дуре стоял римский гарнизон, караванная торговля сделалась более или менее безопасной, потому что римляне жестоко расправлялись с разбойниками и распинали их в пример другим. Но на всякий случай с караваном отправлялись сорок пальмирских лучников.

Караван тронулся в путь на заходе солнца с городской площади. Погонщики еще раз проверили вьюки, копыта животных и крепость ремней. Наконец каравановодитель Антимак поднял руки к небесам и сказал:

– Да будут милостивы к нам Ваалшамин и ты, властвующий над ночами и лунами, Аглибол...

Верблюды поднялись с колен, задрали маленькие гордые головы. Песок захрустел под копытами животных. Под призрачную музыку колокольчиков, отгоняющую демонов пустыни, верблюды один за другим ушли в темноту наступающей сирийской ночи.

На верблюде укачивало, как на корабле.

– Смотри на звезды, – сказал Виргилиану Антимак, – скорее привыкнешь и не будет тошнить.

Душный упругий воздух веял навстречу из пустыни. Хрустели ремни снаряжения. Виргилиан был в восторге.

– А я, признаться, предпочитаю верблюду осла, – заявил ехавший рядом с ним Ганнис, направлявшийся в Пальмиру не столько по торговым делам, сколько для каких-то темных делишек. Надсмотрщик над погонщиками старик Абука рассказывал Антимаку:

– Жил в те дни в Дамаске портняжка. Так себе человек, чинил старые хламиды. Но была у него дочь. Красавица! Когда она шла с кувшином на плече к городскому фонтану, все оборачивались на деву. А голос у нее был, как арфа. И жил в Дамаске богатый человек, владелец верблюдов, и домов, и виноградников. И вот пошла однажды дочь портняжки на базар купить хлеба...