Werfuchs - [16]

Я вдруг провёл ладонью по макушке каски.

Командир сказал что-то ещё, но я уже заснул.

Проснулся лишь от пинка в бедро. Тело моё выскочило из кузова, как делало это десятки раз на учениях.

— Да не туда, твою мать! — крикнул кто-то мне совсем рядом, и я развернулся.

Впереди, по ровному зелёному склону, на нас ползли мордатые стальные коробки. Они выдохнули дым и через мгновение грохот оглушил нас.

— Что ты мешкаешь? — поймал меня за руку мой наводчик — Ставь пулемёт.

Уже не помню, как его звали, через пару часов он умер.

Kapitel 9

Das Jahr 1942

Ах, милая моя Эльжбета. Здесь очень плохо, очень тяжело. Мы все падаем, выбившись из сил: голодные, иногда всё ещё живые — на сырую, развороченную землю. Я пулемётчик. Ношу на себе эти тринадцать килограммов стали. Если б ты родила ребёнка после свадьбы — он столько бы и весил сейчас. Я ставлю его на позицию, кормлю патронами. В патронах разрывается порох, и вылетевшие на свободу пули я пытаюсь скормить нашим врагам. Но обычно, пули просто падают в землю. Как семена, которые никогда не прорастут. Среди патронов в ленте есть трассирующие. Когда стреляешь ночью — в небе протягиваются светящиеся нити, зелёные или красные. Красиво, но страшно. Я чищу и смазываю, меняю запчасти. Меняю горячие стволы на холодные, достаю их рукавицей. Так же, как доставал противни с твоими пирогами. Мне они снятся, эти пироги. И даже не капуста или мясо в них, а корки. Ещё мягкие, оттого что горячие и только-только из печи. Я сижу, я лежу, прячусь. Я ем суп из говядины в железной миске. Иногда я бегаю, прыгаю, удираю со всех ног или догоняю своих. Но больше всего я иду. Идти тоже тяжело. Стальной ребёночек Рейнметалла за спиной, разваливающиеся от сырости ботинки, грязь разбитых дорог. Я переболел тифом. А вот от вшей так и не избавился, как ни старался. Я много думаю и много вспоминаю. Мне всегда представлялось, что такие мимолётные события в моей жизни, как например разговор с Карлом, циничные речи Веры о людях, россказни отца, которые я предпочитал не слушать, твой вздох, прикосновение к твоей коже — что всё это мимолётно и имеет мало значения. Теперь я вижу, что из таких незначительных событий и состоит вся жизнь. Всего лишь цепочка прозаичных банальностей. Всего лишь... Я хочу обрести всё это снова. Ожидать, стоя в очереди в магазин. Разговаривать с тобой ни о чём, лёжа без дела. Ходить на работу и сетовать на начальника. Плакать. Смеяться как дурак над дурацкими шутками. Выпивать. Хочу вернуться. Не хочу умирать.

Мне вернули это письмо. Цензурный комитет бодро размалевал его текст красным карандашом, а в конце приписал:

Слушай-ка, ты, шутце из 5-й роты 3-го полка! Ты позоришь Рейх. Не пиши такое своей жене, она ведь распереживается. Исправь поскорее, иначе мы тебя в штрафную роту отправим. А может и расстреляем.

***

— Есть хочу. Умираю как хочу есть. — сказал Андерс.

— Мы же поели час назад! — сказал я, — Суп из говядины, картошка варёная. Даже хлеб в этот раз выдали. Тебе не хватило?

— Всё равно есть хочу.

Много сменилось наводчиков, они все уже умерли. От них остались только ничего не значащие имена в памяти. Теперь со мной рядом Андерс, плотный и вечно голодный.

— Почему ты такой вечно голодный? — спросил я его — Ты же вон какой плотный. Недоедаешь, что ли?

Он вытер нос и сморкнулся, нервно оглядевшись на ходу. Шли мы через лес, в очередные неведомые дали, по направлению красной стрелки на карте в планшете нашего командира.

— В детстве жрать было нечего — отвечал он. — Солдаты с полицейскими к нам в деревню приходили. Всё забирали.

— Да, я помню.

— Мне надоел горох, который бабка вымачивала. И перловка надоела. Больше всего полбу я ненавидел. Стал у соседей подворовывать. Они и сладости спрятать могли, и мясо. Всегда я есть хотел, вкусно поесть. У меня это не прошло. Психиатр мне так и сказала, что всё это с детства осталось.

— Думаешь мы сейчас врагов настигнем, когда они пирожные будут есть, и жареное мясо запивать ликёром?

— Не трави душу! Как же есть хочется...

— Им, говорят, рыбу частенько дают на обед.

Андерс покривил лицом.

— Рыба воняет. Как раз для таких вонючек как они. — сказал он.

— А я бы не отказался. Приелась уже говядина.

— Лучше свинина. Она-то пожирней, повкусней.

— Да ну! — сказал я — Из неё сока столько натекает. На одежду ещё проливается...

— Ох, его-то я обожаю!

Впереди что-то сверкнуло. На нас смотрели через бинокль, или из ружья с оптикой целились. Андерс кого-то увидел и замер, как волк, присматривающийся к добыче.

Мы с ним в мгновение прижались к земле и раскопали вокруг себя снег. За пару секунд соорудили наш пулемёт. Андерс обхватил его и поднял прицел. Я вспорол свой цинк, вытянул из него гремучую и строптивую змею с патронами и вклинил её в пулемётное брюхо.

Рядом с нашими ушами уже успели просвистеть несколько пуль, они сбили несколько веток на деревьях. Андерс напряг своё тело и наш пулемёт застрочил очередями. Звенящую ленту я поднял на ладонях, патроны скользили по моей коже, холодные и замёрзшие.

Андерс дёргался то влево, то вправо. Я видел, что в паре сотен метров несколько серых фигур свалились на снег и больше не встали. Стрельба прекратилась. Грохот последнего выстрела прокатился по лесу и всё наконец затихло.