, но вместе с тем и христианин, — святой. Но силы его не в его святости, не в подчинении низших сил вышним, — иначе — не мог бы быть такого калибра духовного человек, но в его железном уме и жажде познавания — беспредельной… о. Павел слишкомсам, иногда он изнемогает от этого богатства своего, которое не становится для него самостью, но мешает его детской непосредственности. Он ни в чем не наивен и не детск, у него все опосредовано, прошло через сознание и волю, и в этом смысле сделано, стилизовано. Странно, но он для меня перестал быть церковным авторитетом, хотя я по-прежнему, не меньше прежнего знаю его единственность, он для меня не непогрешим в вопросах церковного сознания, как я в сущности его считал. И "Столп и утверждение истины", как я теперь ясно вижу, сделан и, действительно ведь прав Бердяев, не злобным и мелочным, завистливым тоном, но по существу есть стилизация православия
[1929]. Я помню о. Павел когда-то мне писал, что он имеет свою идею православия и, действительно, в этой книге есть его собственное православие, его мысли о нем. И его православие — с такой безнадежностью в смысле нерастворенности и, кажется, нерастворимости оккультизма, неоплатонизма, гностицизма, не есть историческое православие, не есть и церковное православие. Его личная, человеческая сила, уверенность сознающей себя силы отнюдь не есть еще церковная сила, как мне наивно все время казалось. О. Павел — загадка из загадок, и для себя он загадка, м<ожет> б<ыть> это самый интересный человек, значительный из людей, когда-либо бывших, потому что в нем пересекается лабиринт ходов, его совет и суждение единственны и все-таки это не голос церкви, это — роковым образом свое, мудрость рядом с чудачеством, свой произвол. Я, разумеется, верю в его дружбу, он меня не оставит, ибо он верен, он так благороден, что может быть не верным, но он любит меня своим произволом, причем, конечно, не может не третировать, я это вижу, разве я ему ровня, как мой слабый Сережа не товарищ моего умного Вани, но который имеет право на существование, и каждый сам по себе. О. Павел, написавший гениально о дружбе и с распаленной ее жаждой, в сущности всегда один, как Эльбрус с снеговой вершиной, никого не видит около себя, наравне с собой.И его привязанности, "друзья" (характерно для роковой для него стилизации, что ведь и "письма к другу" тоже литературная фикция, ибо друга-то не существует, и правыте наивные, которые все разгадывали и спрашивали, кто же друг, потому что для простого человеческого чувства здесь стилизация недопустима и невозможна, а между тем она была) суть избрания иррационального произвола, почему так не понятны и удивляли: "Васенька" Гиацинтов! Я никогда не занимал такого места, скорее своим робким отношением вынудил или вымолил ответную дружбу, всегда великодушную и щедрую, но отнюдь не страстную и единственную. Да, все волевые акты избрания, озолачивания собою, своими лучами, зеркала я: и епископ Антоний, и Анна Михайловна, и старец Исидор, и… "православие" (именно в кавычках, то есть "Столпа"), и даже моя малость и эта "стилизация" роковая, безысходная, от силы, от богатства… может быть, люциферического, даймонического (в неоплатоническом смысле), от которого не даноосвободиться. Около него я был бы задавлен, и мое глупое, но непосредственное и в этом смысле более подлинное церковное чувство молчало бы… Поэтому мне кажется я понимаю, почему я удален и отлучен и от него, от единственного, чтобы пережить все, что мне суждено пережить* <сноска Булгакова:> А с ним, по-видимому, чувствую это без слов и заключаю из косвенных, до меня доходящих признаков, — опять происходит рецидив того, давно уже прошедшего и погасшего, казалось, люциферического подполья, которое наглухо закрыто было, но не преодолено (ибо непреодолимо "айгцирадивч", ведь сам он называл себя несчастным "Гераклитиком") сверхчеловеческим усилием воли <…>
1923 год
643. С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[1930] <19.03.1923. Константинополь? — Н.Новгород>
Христос воскресе, милый мой Александр Сергеевич!
Не знаю, донесут ли эти строки мою любовь и сердечную память о Вас. Внешне мы благополучны, т.е. были бы, если бы все были в сборе, но с нами нет Феди[1931]. Сломала дорогой Е<лена> И<вановна> ногу, но она уже срослась. Я еду на Прагу, там буду читать лекции и служить[1932]. Пока адрес там: Тцчецчословаэуие. Прача. Бубенец. Чавлицкова. 36/IV, проф. Г.Вернадскы[1933], для меня. Здесь, думаю, найдется работы больше, чем хватит надорванных сил. Так что слава Богу. Но новая "проблематика" жизни, особенно церковной, обступает здесь и давит с силой неимоверной[1934]. Когда мы расставались с Вами в Москве, казалось, что я уже вступил в последнюю и окончательную стадию жизни и что будет ровный и гладкий путь до конца. В известном смысле это и верно, насколько это касается благодатного дара священства, который, хотя и не возгревал, хранишь как величайшую радость и святыню и ощущаешь как вторую природу. Но путь и здесь не оказывается гладким и исполнен новых задач и трудностей великих, пред которыми и стою. Мое позднее возвращение в Европу и стояние лицом к лицу с нею теперь, в этот момент жизни, с теми мыслями и настроениями, в которых я жил в Крыму, исполнено особой трудности и значительности. Но об этом не напишешь
