Взвод - [9]

Сколько у вас комсомольцев? — спросил комиссар у Гришина.

— Два.

Комиссар покачал толовой.

— Поэтому и паникерство и несознательность. Комсомолец не будет труса праздновать и несознательность допускать. Не годится это, ребята. Надо у вас воспитать комсомол. А, может, и есть уже готовые, только не раскачались еще? А?

Двое-трое ответили:

— Конешно есть… только не думали как следует об этом.

Улыбнулся комиссар:

— А давайте сейчас подумаем. Ну, к примеру, кто считает себя комсомольцем по нутру? А?

Комиссар обвел глазами взвод и повернулся к Гришину.

Все молчали.

— Выходит, нет никого, кто может сказать: я сознательный элемент. Я за рабочий класс. Я, значит, резерв большевицкий, — прищурив глаза и как бы заглядывая каждому в нутро, говорил комиссар.

В углу коридора поднялся один.

— Так что я считаю себя, в роде как бы комсомол, — смело сказал поднявшийся.

— Скажи, кто такой ты? — внимательно разглядывая его, спросил комиссар.

— Я крестьянин Ставропольской губернии, Григорий Мамин.

Помолчав, комиссар задал вопрос собранию:

— Как по-вашему, Григорий может комсомольцем стать?

Ответило не меньше десятка голосов:

— Парень справный… что надо… Золото, а не человек… боевой… сознательный…

— А ты что скажешь, старшой?

Гришин давно примечал Мамина, толкового, спокойного парня.

— Подходящий он человек, — сказал Гришин.

— Тогда за чем дело стало? Примем Мамина в комсомол. Нет отводов Мамину? — обратился комиссар ко взводу.

— Нет, нет… никаких, — закричали ребята.

— Вот ты и комсомолец товарищ Мамин. Гришей тебя звать-то? Помни, брат, об обязанностях, не зря носи звание комсомольца, — наставлял комиссар Мамина.

В итоге беседы, проведенной комиссаром, во взводе было уже не два, а пять комсомольцев. Уходя с собрания, комиссар бригады отозвал Гришина в сторону и сказал ему:

— Теперь у тебя есть эта самая… как ее называют… база, ну, по-нашему, опора. На этих ребят всегда и курс держи. Собирай их, толкуй о том, что хочешь сделать, советуйся. Смотри, чтобы они все в командиры не лезли, а то ярмарка выйдет из этого, а вот предварительно поговори, они тебе в каждом деле помощь дадут.

К комиссару подошел Сыч.

— Дозвольте слово сказать, товарищ комиссар.

— Давай выкладывай, — похлопал комиссар Сыча по плечу.

— Виноват я. Маленько проштрафился. Хотел сегодня тоже в комсомол поступить, да вот не решился. Нельзя ли и меня туда заключить?

Всмотрелся Гришин в лицо Сыча: как будто подменили парня. Такой покорный и ласковый, как теленок. Даже жалко стало его.

— Сейчас-то нельзя этого сделать, а дальше побачим. Как обернется. Посмотрим, что за человек ты есть, тогда и сказ будет про это, — ответил комиссар.

Ночью Гришин успокоился только тогда, когда убедился, что все ребята полегли спать.

Гришин ночью еще раз решил проверить караул и прилег вздремнуть, не раздеваясь.

Новый помощник Воробьев уже спал, заливчато всхрапывая и время от времени поругиваясь во сне.

Ночь выдалась темная, хоть глаз выколи.

«Наверное к дождю», — думал, засыпая, Гришин.

Мерно похрустывали сеном копи.

Тишину внезапно нарушила какая-то возня. Беспокойно затоптались лошади.

Гришин мгновенно проснулся.

— Дневальный, что там? — крикнул он в темень.

Шум и возня прекратились.

— Ничего. Осмотрел я, все в порядке. Это твой конь чего-то завозился, — ответил дневальный.

— Подкинь ему сена, — засыпая, пробормотал Гришин.

Утром весь взвод, за исключением Сыча, проснулся во-время. Одним из последних встал и Гришин, проспав задуманную ночную проверку караула.

Ребята поили из ведер лошадей. Реки по близости не было, и у колодца во дворе намесили еще вчера такую грязь, что подойти к нему было трудно.

Напоил своего любимого коня Орленка и Гришин.

«Что-то Орленок сегодня невеселый. Сена за ночь не выел, овес еле жует. Уж не заболел ли», — думал мальчик, седлая своего верного друга.

Из окна штаба бригады комендант отдал приказание:

— Гришин, выкатывайся со своими скорее. Комбриг сейчас выходит. Полки уже пошли.

— Садись! — скомандовал Гришин. Сел в седло, толкнул Орленка шенкелями. Тот еле ноги переставил.

— Гришин, конь захромал! — крикнул Воробьев.

Спрыгнул с седла Гришин. Потянул Орленка за повод, тот не становится на правую переднюю. Поднял Гришин больную ногу, а в самой стрелке торчит ухналь. Вытащил, зачерпнул воды, промыл. Лошадь хромает.

К крыльцу штаба подали лошадей командиру бригады. Вот и сам он вышел.

— Гришин, почему взвод здесь толчется?

Еле сдерживая слезы обиды, ответил Гришин:

— Да, вот, товарищ комбриг, моя лошадь захромала. Ухналь в ногу попал.

Подошел комбриг и осмотрел ногу.

— Не попал ухналь, а кто-то забил его сюда. Сама бы лошадь так не загнала. Эх, неладно что-то у тебя во взводе, ну, да сейчас некогда. Потом разберем. Комендант, дайте Гришину моего Петьку, а его лошадь отдайте ветеринару в обоз. Садись и веди взвод, — приказал комбриг.

Бригада двигалась но эскадронам. Чувствовалась близость фронта. Выстрелов еще не было слышно, но меры маскировки соблюдались очень строго.

Стоял пасмурный день.

— В такую погодку не больно-то полетишь, — говорил Нагорный ехавшему с ним рядом комиссару.

— Лишь бы скоро не прояснилось, — отозвался тот.