Взрыв в бухте Тихой - [3]

От этих дружеских слов приунывший было Шорохов воспрянул духом.

«Пошлют меня-таки на настоящее дело», — решил он.

— Ну, а поскольку знания у вас уже есть, — и Рыбаков, улыбаясь одними глазами, взглянул на Шорохова — то пойдете помогать старшему технику-лейтенанту Бондаруку. Он сейчас оборудует новый учебный кабинет.

…И вот лейтенант Шорохов сидит за обыкновенным канцелярским столом и вычерчивает на листе схему якорной мины. Как он ни старается убедить себя, что это тоже очень важное, нужное дело, что по его схемам и макетам будут учиться сотни моряков-минеров, — где-то в глубине души все-таки осталась обида.

«Не допускают к боевым минам… А впрочем, сам виноват. Расхвастался!.. Вот и не доверяют…».

Он провел последнюю линию и, хотя на память хорошо знал схему, тщательно проверил все по наставлению. Затем отложил рейсфедер и огляделся. Весь огромный зал был уставлен приборами, макетами, учебными минами и торпедами. На стенах висели схемы. Неподалеку от него возился над прицельным прибором матрос Кузьмин. Невысокий, но крепко сбитый, подвижный, с постоянно сдвинутой на затылок, вопреки всем уставным правилам, бескозыркой, из-под которой выбивался смоляно-черный чубчик, Кузьмин был на редкость весельчаком и балагуром. Однако сейчас его лицо было сосредоточено — с прибором что-то не ладилось. Как тщательно ни прицеливался он по макету, вспышки получались где-то в стороне.

— Это называется: стрелял в ворону, а попал в корову, — пробормотал Кузьмин и скрылся за прибором.

В дальнем углу обширного помещения склонился над столом старший техник-лейтенант Бондарук. Рыбаков очень тепло отозвался о нем, выразил надежду, что офицеры подружатся, но дружба как-то не получалась. Бондарук показался Шорохову замкнутым, неинтересным человеком. Да и внешность… Плохо пригнанный китель на его худощавой фигуре висел мешковато, русые, слегка вьющиеся волосы, как ни приглаживал их Бондарук тыльной стороной левой руки, оставались растрепанными, бледное лицо с белесыми бровями и небольшими точечками рябинок казалось невыразительным. Только вот лоб — высокий, чистый — привлекал внимание, но на него почти всегда падали пряди волос. А тут еще эта привычка прятать кисть правой руки в рукав, так что выглядывали только кончики двух пальцев. От этого правое плечо поднималось выше и фигура казалась кособокой.

Сейчас старший техник-лейтенант сидел спиной к Шорохову и что-то делал, насвистывая грустный мотив.

«Они чувствуют себя здесь, как дома, — подумал Шорохов. — Привыкли уже!..»

— Товарищ старший лейтенант! — обратился матрос Кузьмин. — Что-то прибор у меня заартачился…

— Сейчас посмотрим!..

Бондарук, по привычке пряча кисть правой руки в рукав, подошел к прибору, присел около него на корточки.

— Что же вы, дорогой мой, тут наплели? Проверьте соединение контактов по схеме.

Матрос присел рядом с Бондаруком, с минуту смотрел то на схему, то на клеммы контактов, а затем свистнул:

— Действительно, у меня получается — шила милому штаны, а вышла рукавица… Сейчас, сейчас… Так, а ну-ка теперь.

Он нажал на замыкатель. Щелчок — и красный огонек вспыхнул на днище карабля.

— Попадание! А ну еще… Попадание! А теперь — залп!

Три красных блика мелькнули на макете.

— Порядок!

Бондарук направился к своему столику. Проходя мимо Шорохова, он остановился:

— Как у вас дела?

Шорохов молча показал на чертеж. Бондарук тоже молча с минуту разглядывал его, затем похвалил:

— Хорошо!

— Хоть на это оказался способным, — недовольно проговорил Шорохов.

— Вы, наверное, думали, что вам сразу предложат разрядить мину с «сюрпризом»? — улыбнулся Бондарук, и лицо его неожиданно преобразилось, вдруг стало добрым, приветливым и красивым, а улыбка получилась такой заразительной, что Шорохов тоже улыбнулся.

— Хотелось бы! — ответил он.

— Что ж, может быть, еще и придется…

* * *

Отцветала акация. Сладкий дурманящий запах кружил голову. Осыпающиеся лепестки снежным покровом устилали тротуары.

Город казался пустынным: взрослые на работе, хозяйки заняты домашними делами, а детишки, конечно, у моря. Кто-кто, а они уже давно открыли купальный сезон.

С окраинных улочек моря не видно, но дыхание его чувствуется во всем: из порта доносятся гудки кораблей, слышен звон металла на морзаводе; вот прошла группа матросов в белых робах: и ветер, свежий ветер морских просторов, посвистывает в проводах, треплет косматые ветви акаций, катит по мостовой розовато-белую пену лепестков.

Вот и центральная улица. Здесь народу больше. Машинально приветствуя встречных офицеров, Шорохов рассматривал город. За годы учебы город совсем преобразился. Тогда еще нередко можно было увидеть разрушенные во время войны здания, хотя уже кругом высились краны, леса строек. А сейчас белоснежные, словно мраморные, дома стоят вдоль просторного проспекта, поднялись, раскинули над тротуарами тенистые кроны деревья. Давно ли их вместе с товарищами по службе садил Шорохов.

Показалось море, и Виктор даже пошел быстрее. Оно осталось таким же, знакомым, родным, вечно зовущим и вечно что-то обещающим, полюбившимся на всю жизнь. Сегодня море постарело — свежий ветер вздымал крутые валы, они мчались к берегу, взметались вверх и обрушивались на берег, обдавая бетон набережной брызгами и пеной. На мгновение вода отступила, обнажая широкую полосу галечного пляжа, и опять все скрывалось под пенистыми водоворотами. Бурная погода, и все же на волнах, за линией прибоя, плавало несколько купающихся.