Взмахом кисти - [26]

На остановке под крышей она сложила зонт. Дождливое ожидание ползло мучительно, давя душу асфальтовым катком. Вся детская обида всколыхнулась, осколки давней тоски зашевелились, вонзаясь в сердце, но Художница рукой взрослого человека отодвинула это гневно-болезненное месиво в сторону, чтобы оно не застилало взгляд. Её отец умер, а этот человек лоском своих туфель, лысины и иномарки не вызывал ничего, кроме холодного отчуждения. То же самое она должна была бы чувствовать и к новообретённой сестре, но нет – горло сжималось, теплело и наполнялось солёной влагой, не давая сердцу ожесточиться.

В доме пахло свежим тёплым хлебом и ещё чем-то вкусным. Удивительные волосы Надин, заплетённые в толстую косу, спускавшуюся ниже пояса, были опутаны живым вьюнком; его белые цветки, похожие на крошечные рупоры граммофонов, свисали из-за её ушей изящными серёжками. Она жарила картофельные драники.

Художница поставила зонтик в углу сушиться и скользнула ладонями по округлым плечам Надин, прижимаясь сзади к её мягким выпуклостям.

«Надь… Мне надо с тобой посоветоваться».

«Мм… Да? Слушаю тебя», – с приветливой готовностью отозвалась Надин.

Сначала Художница с наслаждением погрузилась во влажную шёлковую глубину поцелуя, а ладонь Надин примяла щетину на её затылке. Блестящая от масла деревянная лопатка переворачивала коричневато-золотистые, поджаристые лепёшечки и перекладывала на блюдо, а Художница достала из кармана фото.

«Сегодня я встретила своего отца. Оказывается, все эти годы мы жили в одном городе. Он недурно поднялся в жизни, разбогател. Какой-то большой шишкой стал. А это моя младшая сестра, Арина, о которой я только что узнала. Она больна, прикована к коляске, живёт на обезболивающих. Официальная медицина от неё отказалась, врачи разводят руками. Отец пришёл заказать для неё лечебную картину… А на «Вечере на озере» лодка снова появилась. Неужели ничего нельзя сделать? Надюш, может, ты поможешь?»

Переложив все драники на блюдо, Надин принялась накладывать ложкой в кипящее масло новые оладушки из картофеля. Глянув на фото, она сказала:

«Твой отец сам не знает, кому он дал жизнь. Сестрёнка твоя – земной ангел, она пришла сюда помогать людям, утешать, забирать себе боль мира. Но слишком много чужого горя она в себя приняла, и оно её убивает. Да, ангелы живут среди людей, их цель – делать так, чтобы в мире становилось меньше боли и страданий. Тем самым они удерживают человечество от гибели, отсрочивая её, отводя накапливающийся «пар» и предотвращая «взрыв». Они, как губки, впитывают всю гадость и действительно очищают мир – увы, ценой собственной жизни, и зачастую никто не говорит им даже простое «спасибо». Впрочем, они делают это не ради славы и не ради благодарности. Умерев, они воплощаются вновь и продолжают выполнять свою миссию, проходя через длинную цепь мучительных смертей и возрождений. Это их добровольное служение, их предназначение. Мне жаль… – Надин вздохнула, чуть передвигая драники лопаточкой. – Этот ангелок угасает. Но это её путь, её служба, её работа, за которую ты должна от имени всех людей поклониться ей в ножки».

Дымящееся блюдо драников встало перед Художницей на стол, рядом – чашка сметаны и тарелочка с нарубленной зеленью. Художница никак не могла проглотить горький ком, разрывавший ей горло. Сестра с фотографии смотрела с грустноватой мудростью, без страха и паники. Она будто знала, какая ей уготована судьба.

«Картина может только облегчить переход её души в тонкий мир, – сказала Надин, беря себе драник, намазывая его толстым слоем сметаны и посыпая щепоткой зелени. – Если предоставить событиям возможность идти естественным образом, девочка, скорее всего, будет умирать в долгих страданиях, со страшной болью. А у картины просто уснёт счастливым сном, легко и без мук. Это всё, что ты можешь для неё сделать, но и это – немало».

Художница поражалась её немыслимому спокойствию, с которым она говорила всё это – словно речь шла не о смерти, а о поездке в лагерь отдыха. Из её оплетённых вьюнком волос выползали крошечные, прозрачные мотыльки, розовые и зелёные, и порхали над бутонами-граммофончиками.

«Это жизнь, любовь моя, – мягко ответила Надин на мысли Художницы, глядя на неё с тёплой, шепчущей вечностью в глазах. – Немеркнущая, не прекращающаяся ни на миг. Бояться её не нужно. Дорогу осилит идущий».

И снова горячая и вкусная еда, приготовленная её добрыми руками, согрела душу Художницы. Пышущий жаром хрустящий драник, сверху – холодная густая сметана и ароматные петрушка и укроп, пахнувшие летом, дождём, садом – таков был рецепт утешения. А приправой послужила щиплющая глаза печаль, светлая нежность, переполнявшая сердце при взгляде на фото большеглазой девочки.

«Но не завидую я тебе, – добавила Надин. – Тебе придётся объяснять всё это её родителям. Удачи тебе и мужества… Держись. Я всей душой – с тобой».

«Я не знаю, как я буду всё это говорить, – проронила Художница. – Вряд ли они смирятся».

Розовый мотылёк, прозрачный, словно из тончайшей слюды, сел ей на палец.

Солнечное утро играло бликами на длинных ивовых листьях, чуть подсохший асфальт двора сверкал голубыми лужами после вчерашнего дождя, запах кофе дразнил обоняние. Слизнув с губ сливочную пенку, Художница напечатала: