Взлетная полоса - [94]

Похолодало, и он без раздумий двинулся дальше. В Тифлисе сильно дождило. Томилин понял, что осень догнала его и на юге. Несколько дней прожил в номерах у вокзала, слушал по ночам, как шелестит дождь и гулко стукаются о землю твердые, как камни, каштаны. Кто-то сказал, что еще тепло в Сухуми, и он уехал к морю.

Здесь действительно было солнечно, город лежал тихий и безлюдный. На набережной каждый день старый рыбак продавал огромную черноморскую камбалу, но ее никто не покупал, и старик часами дремал, сидя на корточках над скользкими плоскими тушками.

Он снял комнату здесь же, на набережной. По утрам ходил на местный базарчик. Белоусые горбоносые старики молча сидели над кучками листового табака. Табак был золотого цвета, хрусткий. Они его резали острыми ножами, как капусту. Томилин набивал трубку и закуривал, на пробу. Иногда он из вежливости покупал немного. У входа на базар стояла большая бочка, на ней масляной краской было написано: «Натурални хванчкара». Кто продавал вино, Томилин так ни разу и не увидел. Под краном стояла деревянная чашка, на тарелке лежали деньги.

После базара он шел в кофейную. Здесь все время спорили и шумели, но Томилин не прислушивался. Он садился в стороне от всех, перед ним ставили чашечку величиной с наперсток с настоящим турецким кофе, густым и черным, как его мысли, и ледяную воду в стакане.

Он пил кофе много, от него начало стучать в висках и гулко отдавало в сердце. «Ну и пусть, — безразлично думал он. — Хорошо бы умереть здесь, тогда и ехать никуда не придется. Наверное, никто и не хватится…»

Но его хватились. Она послал письмо в КБ, чтобы перевели ему остатки заработной платы. Деньги пришли, но с ними и ядовитая записочка от профессора Кучерова. Он между прочим сообщал, что на конец октября намечен перелет щепкинских амфибий из Селезней в Севастополь.

«Ну, а мне какое дело?» — безразлично подумал Томилин и постарался тотчас же об этом забыть. Но не смог. Под предлогом продолжения путешествия взял билет на пароход до Севастополя.

* * *

Щепкин для подготовки машины уехал в Севастополь, Коля Теткин тоже спешил в дорогу с группой обеспечения, по пути завез в Москву Настьку Шерстобитову.

Отец Теткина, Николай Евсеевич, не очень, правда, поверил, когда Коля, потискав его, объявил:

— А это, батя, жена моя, Настасья!

Настька, стоявшая столбом у порога, замотанная по глаза бабушкиной шалью, в негнущемся мокром зипуне, с руками врастопыр, почуяв сомнение свекра, шепнула:

— Коль, покажи документ.

Теткин и впрямь предъявил отцу справку с фиолетовой печатью.

— Ты долго по России, как блоха, скакать будешь, Николаша? — осведомился отец. — В Москву надолго?

— Да, — сказал Коля, — скоро надолго! А покуда оставляю ее на тебя, батя! Не обижай!

И унесся куда-то под Ростов, а зачем, так отцу и не сказал. И Настька молчала, Коля ее предупредил: пока перелет не начался, никто про него знать ничего не должен, даже родные.

Николай Евсеевич разгородил комнату занавеской из ситчика, поместил сноху на лучшую половину — с окном на тротуар — и строго наставил, чего в Москве надо остерегаться. Настька все слушала молча, свекру не перечила: дом-то покуда не ее, чужой, и она в нем не хозяйка.

Больше всего ее пугала деревянная нога Николая Евсеевича. Ему сделали новый протез, и на ночь он его вешал на стенку в своем углу. Нога висела на ремнях, скрипучая, как седло, с блестящими пряжками, в новом хромовом сапоге.

Николай Евсеевич похохатывал:

— Генеральская конечность! Я и до канонир-ефрейтора не дослужился! Не успел! А все ж таки уважили!

Чтобы не сбиться со счета, сколько дней осталось до начала полета, Настя каждый вечер зачеркивала по одной палочке, которые она незаметно начертила в углу на стене.

Двадцать шестого октября проснулась под утро, откинула пестрое из лоскутков одеяло, путаясь в длинной рубашке, прошлепала к столу, попила воды из эмалированного чайника. Вода была не селезневская — сладкая, студеная, а тепловатая, невкусная, В окно с мокрого тротуара засвечивал фонарь, блестел на бамбуковой этажерке бюстик Карла Маркса, темнели Колины книжки.

Настька, присев, зачеркнула последнюю черточку. День наступал — праздник! Теперь можно было и рассказать Николаю Евсеевичу про перелет. Но просто так извещать о важнейшем событии в Колиной жизни Настька сочла неприличным. Это дело надо было отмечать хотя бы чаем с баранками. Пошла в кухонный угол, долго смотрела на начищенный до сияния медный примус. Как к нему подступиться? У свекра все как-то ловко получалось: плеснет денатурату в чашечку, подкачает насосом, зажжет — и вот уже венчик синего пламени гудит весело, натужно. А у нее то пламя с дымом до потолка, а то и вообще не горит.

Возилась долго, все сделала как нужно и сама же удивилась, когда он, фыркнув бойко, загудел.

— Спите, папаша? — уже не в силах больше сдержать радости, закричала она. Когда свекор уселся на топчане, очумело морщась со сна, увидел: на примусе кипит чайник, а сноха в валенках на босу ногу весело отплясывает, притопывая и кружась по комнате.

— Ты что, Настена? — удивился он.

— Сегодня они летят!..

* * *

Белый город еще спал на рыже-серых холмах. Осень выкрасила акации в лимонные и оранжевые цвета, обнесла ветрами до голизны тополя на открытых лысоватых обрывах, но ярче осеннего разноцветья полыхали пестрые флаги на мачтах кораблей. На тральщике, на миноносках, стоявших на «бочках», — на всех палубах суета. Но ясно видно: не обычная приборка. И боцманские дудки заливаются голосистее, и слишком много командиров.