* * *
В первом часу ночи к Щепкину постучались нерешительно и негромко. Он сел на матраце, постеленном на полу, и очумело огляделся. От раскаленной чугунной печки несло жаром, в комнате было тепло и темно, и только красные отсветы из печи смутно высвечивали смертельно усталые, обожженные высотным холодом и ветром лица пилотов. Леон даже во сне умудрялся сохранять насмешливое выражение лица.
Официальные торжества по случаю окончания рекордного перелета Щепкин попросил перенести на завтра — летчики слишком устали. Отказались они и от роскошных номеров в гостинице: всем хотелось быть вместе, поговорить о перелете с глазу на глаз с Щепкиным, и он, радуясь, утащил их на свою прежнюю квартиру.
— Кто там? — шепотом спросил Щепкин. За дверью молчали.
Он нехотя встал, прошлепал босыми ногами, отворил дверь. В коридоре стоял Томилин, какой-то незнакомый, в мятой шляпе, громоздком, словно с чужого плеча, пальто. На щеках белела сединой щетинка, галстук повязан косо и торопливо.
— Я, конечно, не вовремя? — отводя глаза, спросил он.
— Погодите… вы… откуда? — еще ничего не понимая, озадаченно почесал затылок Щепкин.
— Видите ли… я решил завтра уехать. Вот уже и билет есть… Не хотел тревожить вас. И… не смог! Можно взглянуть на ваши машины, каковы они после перелета?
— Сейчас?!
— Если можно, — тихо сказал Томилин.
Щепкин понимающе посмотрел на него и пошел к телефону. Вызвал дежурного по дивизиону.
Вскоре они были уже на пирсе. Даниил сидел на чугунном кнехте, ежась от ночной свежести. Смотрел в сторону. Там поднятая лебедками стояла очехленная амфибия. Две других стыли на воде. Томилин неспешно осматривал самолет. Даже по виду было ясно, как ему тяжело досталось в перелете. В полутьме черно лоснились неотмытые полосы моторной копоти, натеки масла на хвостовине. Лицевой щиток был иссечен, сквозь царапины уже ничего нельзя было разглядеть. Головка рымболта свернута, есть вмятины — видно, неудачно швартовались. Но, несмотря ни на что, машина смотрелась хорошо: плотная, как слиток металла, задиристая, очень летучая даже по виду.
Щепкин догадывался, что не в амфибии дело, и не об этом хочет сейчас говорить с ним Томилин, но деликатно молчал.
На плоскостях машин, стоящих на воде, завозились усевшиеся на ночь чайки. Щепкин бросил веточку, сгоняя их. Томилин подошел, сел рядом на бухту каната, сунул руки в карманы, смотрел на черную блестящую воду, и глаза его, ожив, тоже черно поблескивали.
— Не удивитесь, если я вас кое о чем попрошу?.. — наконец тихо, через силу сказал Томилин.
— О чем?
— Тут, видите ли, Даниил Семенович, такая непонятная катавасия… — начал было издалека Томилин, но осекся, махнул рукой и сказал уже решительно и искренне: — Я приблизительно знаю, чего я сегодня стою как конструктор. И я знаю, чего стоите вы. И товарищ Теткин. Понятия, естественно, несравнимые. И я могу только просить. Я… не смогу… без всего этого, — он кивнул на самолеты.
С берега упал луч прожектора, выбелив их плоскости до снегового блеска, погас. Томилин вдруг потер глаза, быстро встал:
— Впрочем, зачем я вам? Глупо! — тоскливо вздохнул он.
— Мы охотно возьмем вас, Юлий Викторович, в свою бригаду, — сказал Щепкин. Он встал, покачался на носках, весело, почти смеясь, прокричал: — И еще вот что! Если честно — я ведь знал, что вы никуда не денетесь! Верил! Мы же с вами небом крещенные…
