Взлетная полоса - [13]

— Что он вопит? — осведомился Глазунов у настороженного Кауница.

— Сейчас будет нас спасать! — сказал тот. Выкарабкался из кабины на нос гидроплана, поднял руку призывно (гвалт немного погас), прокричал нечто тоже на английском.

— Что он оказал им? — спросил Глазунов у Щепкина.

— По-моему, что мы не нуждаемся в их услугах… — заметил тот.

Капитан засмеялся, пролаял что-то в ответ Яну и, перегнувшись, начал орать на матросов. Те суетились у талей, явно готовились спускать шлюпку. Шлюпбалки заскрипели и развернулись, вынося шлюпку за борт. Матросы в вязаных шапочках, стукаясь веслами, уже лезли в нее.

— Он джентльмен… — обернулся Кауниц. — Он говорит, что, если у нас при себе нет денег, чтобы выплатить премию за спасение, он может подождать и возьмет нас на борт, как это называется? Авансом! В кредит!

Тали заскрипели, шлюпка поехала вдоль борта вниз, плюхнулась на воду.

Кауниц выдернул из полукобуры револьвер и выстрелил в воздух, раз и другой. Гвалт как ножом обрезало, стало так тихо, что было слышно, как сипит пар где-то в чреве парохода. Матросы застыли в шлюпке. Ян, сложив ладони рупором, ясно и четко начал говорить по-английски. И выразительно махнул рукой в сторону — скатертью, мол, дорога. Капитан пожал плечами, пароходный гудок негодующе взревел, замычали гневно быки на палубе, засвистели оскорбительно пассажиры. Через полчаса пароход виднелся только черной точкой на горизонте.

Кауниц сидел на мешке с диппочтой, подставив лицо Щепкину. Тот его брил опасной бритвой; в соленой воде мыло плохо мылилось, и Кауницу было больно, но он терпел.

Нил Семеныч надкусил лимон и выплюнул: кроме синопоких лимонов у них ничего не было. Бортпаек они оставили дома, для Маняши.

— Могли бы и пожрать что-нибудь попросить. Да и пресной воды мало… — пробурчал он. — Что же нам тут, посередине планеты, до скончания века жариться?

— Меня беспокоит другое, — умываясь, невозмутимо заметил Кауниц. — У них на борту радиостанция, антенну видели? Наверняка сейчас о нас уже болтают на все море! Могут явиться и совсем нежелательные субъекты!

— А они уже явились! — угрюмо сказал Щепкин, глядя в сторону.

С юго-запада к ним выкатывался какой-то серый корабль. Судя по скорости, с которой он приближался, явно не пассажир-тихоход. Через пяток минут в бинокль можно было разглядеть, что это миноносец: низкий, с двумя приплюснутыми трубами, торпедными аппаратами на корме. Силуэт явно чужой — у нас на эскадре таких кораблей не было. Румынская королевская миноноска сюда забрела, или это англичане, как всегда, шастают вдали от своих берегов.

— Ну вот и накликали на свою голову… — фыркнул Глазунов. — Так какую кашу будем варить? Может, запалим аэроплан, посигаем в воду и будем ждать, пока нас не выловят?

— Возможно, что и ловить не будут, — задумчиво заметил Ян.

— Минут двадцать есть, — оказал Щепкин. — Попробуем в последний разок завестись! Чем черт не шутит!

Черт не шутил. То ли раскалился уже на палящем солнце мотор, то ли еще что-то случилось в его металлических кишочках, но он, будто курильщик после сна, покашлял перхающе, выплюнул из патрубков густой дымок, лопасти захлопали, замедлили бег и вдруг разом, в один миг, принимая обороты, движок затрещал, загудел, запел еще не в полную силу, но — живой! Глядя на тахометр, Щепкин понимал, что взлететь еще не сможет, движок надо было прогревать по-настоящему. Но миноносец был уже виден и без бинокля, во всех подробностях, даже с пенным буруном под форштевнем, и он осторожно тронул машину в разбег.

Гидроплан покатился по морю, гулко шлепая поплавками в тот миг, когда приподнимали его широкие крылья, и снова оседал, прилипая к воде, уходил на север, как подраненная неумелым охотником утка: ковыляющим полуполетом, полускольжением. Оторвать машину от воды в полет Щепкин так и не смог — в поплавки набралось много воды, обшивка за ночь на волнах напиталась тоже, гидроплан стал тяжелым и неподъемным.

…Через полтора часа отставной боцман, яличник Нечипуренко, варивший близ Качи на ракушечном берегу уху из бычков-подкаменников и намеревавшийся вдали от своей старухи по случаю законного выходного дня раскупорить посудину с белой сургучной головкой, увидел невиданное. С моря донесся гром и стрекот, там объявилось нечто громоздкое, что не летело, не плыло — скользило, как на ходулях, над водами, волоча за собой хвост длинного жирного дыма. Приблизилось, распугивая чаек, и с разгону вылезло поплавками на бережок, хрустя мелкой белой ракушкой. Из сооружения, с задней части крепко прокопченного гарью, вылезли, пошатываясь, на землю три таких же, покрытых сажной чернотой, полуголых человека и, хохоча, начали прыгать в обнимку, как детишки.

Но когда яличник Нечипуренко захотел приблизиться, один из них выдернул откуда-то из-под мышки револьвер и сказал с акцентом, тихо, но повелительно:

— Не подходить!..

5

Про свои полеты жене Щепкин никогда не рассказывал, хотя и знал, что Маняша обижается. Даже про тот, самый страшный в своей жизни, что мог поставить последнюю точку, отмалчивался: «Грохнулся, и все…»

Самой надежной машиной в отряде имени Томазо Кампанеллы считался его колесный «сонвич-кемль», на трудное дело летал обычно Щепкин в одиночку, не хотел рисковать летнабом. И в тот раз с полевого аэродрома под Мелитополем он вылетел один. Вел своего «кемля» очень низко, так, что едва сивашскую болотистую воду не пахал колесами в слабом утреннем сумраке. Пронизывал волокнистые пласты ледяного тумана, за которыми скрывались бурые кручи крымского берега. Снизу, из донных отложений потревоженного снарядами гнилого моря, из развороченного обстрелами месива отмерших водорослей, соляной рапы и слизи, несло таким пакостным смрадом, что он чуял его даже в кабине и все думал: как же пойдут на последний штурм накапливавшиеся в Таврии красные дивизии?