Взлет против ветра - [47]

— Чехов это короче сформулировал, малютка, — ухмыльнулся Серго. — Он сказал, что подобные люди живут по формуле «как бы чего не вышло». Будь я сыном командующего, я бы предметно объяснил своему папаше, что из себя представляет подобный перестраховщик.

— В самом деле, — вдруг посмотрел на Баталова с нескрываемой надеждой Андрей, — почему бы тебе, Аркаша, не поговорить с отцом?

Баталов резко поднял голову, и на его тонкой незагорелой шее обозначилась синяя жилка.

— Слушай, Андрей, если ты мне друг, давай договоримся, что больше между нами такого разговора не будет. Отец — это отец, а я — это я. Он своей грудью в жизнь дорогу прокладывал. Почему же он теперь мне ее розами обязан усыпать?

— Цитата из передовой об отцах и детях, — зевнул было Маджари, но Беломестнов неодобрительно поглядел на него.

— Зачем так? Аркашка действительно прав, хотя нам от этого и не легче.

Однажды в дождливый, пасмурный день после рано закончившихся занятий они пообедали в летной столовой и устроили от безделья мертвый час — валялись на койках, даже не потрудившись раздеться. В руках у Серго была тоненькая книжечка в желтой обложке, и он ее сосредоточенно читал.

— Что это там у тебя? — лениво спросил Аркадий. — Полагаю, не инструкция по заходу на посадку в сложных метеорологических условиях?

— Чудила, — усмехнулся грузин. — Зачем мне инструкция по сложным метеоусловиям, если этот Клепиков не выпускает нас даже в простых. Стихи читаю. Усвоил?

— Чьи?

— Одного поэта. Давида Кугультинова. Хочешь, прочту? Тут я натолкнулся на строчки, обращенные прямым образом к нам, ожидающим первого вылета.

— Прочитай, Серго, — зевнул безразлично Беломестнов.

Маджари приподнялся на локтях на своей кровати и громко произнес, не отрывая книги от глаз:

Дайте, дайте первую удачу!

Пусть в себя поверит человек!

Пусть в приливе радости горячей Ощутит себя потомком всех,

Кто творил, кто сделал мир богаче… Дайте, дайте первую удачу!..

— Это действительно словно бы про нас написано, — вздохнул Андрей. — Как мы ждем своей первой удачи, а этот Клепиков вместе со своим сатрапом Вовченко…

— Ты послушай! — перебил его неожиданно Маджари. — Какая гениальная эпиграмма в моем мозгу родилась! Прочесть?

— Валяй, гений, — равнодушно разрешил Андрей.

Серго взъерошил волосы, бросил на подушку книгу и высоко поднял правую руку.

— Вот это уж действительно будет о нас. Только о нас.

Дайте, дайте, первую удачу,

Ведь прошу, ребята, слезно как.

Если не дадите, я заплачу И пойду от горечи в кабак.

— Весьма недурственно, для стенной газеты подойдет, — раздался с порога веселый голос командира полка Клепикова. В своей желтой курточке, густо осыпанной дождевыми брызгами, он так неожиданно вошел в приоткрытую дверь, что буквально ошеломил своим появлением лейтенантов. — А я вот с аэродрома. Стоянки объехал — и к вам, — пояснил он с таким видом, будто они были его самыми интимными друзьями и никуда больше с аэродрома проследовать он не мог. — Погода, видите, разыгралась. Пришлось ночные полетики отставить. А по какому поводу вы в брюках и ботинках на койки взгромоздились? Древние римляне возлежали, насколько я помню из истории, во время приема пищи, дабы побольше оной употребить, а вы, наверное, решили, что в брюках и ботинках крепче спится? Нехорошо постельки мять, мальчики. Хоть вы уже и не курсанты, а молодые офицеры, но нехорошо.

Лейтенанты переглянулись и неохотно встали.

— Нельзя так, мальчики, — вкрадчиво повторил Клепиков. — Комната летчиков-холостя-ков всегда должна быть опрятной. Ведь вы же все теперь командиры экипажей. А если вдруг подчиненные в комнату зайдут? Что они про вас подумают? «Ну и командиры у нас, — скажут. — Утром к соблюдению внутреннего распорядка призывают, а после обеда обутыми на белоснежные простыни лезут». Непорядок!

— Да какие же мы командиры экипажей! — вдруг взорвался Серго. — Одно название только… Скоро и летчиками стыдно будет называться.

Клепиков придвинул к себе стул, тяжело на него опустился. Крупными в рыжих волосках пальцами забарабанил по коленке.

— Да-а, — протянул он неопределенно. — Как до войны здорово было. Летчик действительно был царь и бог. Радиосвязи никакой. Взлетишь с аэродрома, бывало, и как только уплыл родной авиагородок, ты сам себе господин. Что хочешь, то и твори. Хоть «бочки», хоть «мертвые петли». Если смелый, то над железной или соломенной крышей, под которой любимая Маруся живет, можешь на высоте пяти метров пройти, чтобы сердце ее покорить. И узнают о тебе на старте только в ту минуту, когда твоя машина на круг перед посадкой станет. Вот, скажу я вам, была жизнь у старшего поколения! Романтика, да и только!

Все трое озадаченно слушали командира. А Клепиков отвел вниз застежку-молнию, распахнул полы кожаной курточки, словно ему было нестерпимо жарко или тесно, и продолжал:

— Сейчас не то. Поскучнее стало теперь, друзья. Только на койку в ботинках прилег, а командир полка уже тут как тут. А летная жизнь — так та и тем более. Ты еще и взлететь не успел, а каждая секунда твоего полета под строжайшим контролем. Локаторы тебя ведут, голос твой магнитофонная лента записывает, будто бы ты сам Муслим Магомаев, не меньше. И на земле-матушке о тебе все от начала и до конца известно. Где романтика, а? — неожиданно поглядел он на Беломестнова, будто требовал от того незамедлительного ответа.