Взгляд василиска - [13]

Сказать по чести, ему было отнюдь не весело, но Реутов еще не знал, что это только цветочки. По-настоящему паршиво ему стало, когда рядом с сердечно улыбающимся Давидом материализовалась высокая — даже без шпилек, наверняка, на полголовы выше Казареева — ухоженная заморская дива максимум лет двадцати пяти от роду, оказавшаяся ко всему прочему не дочерью, как Вадим было подумал, а женой Давида.

«Вот ведь…» — Реутов вдруг со всей ясностью увидел себя глазами этой красивой блондинки: помятый, небритый и сильно выпивший мужик за пятьдесят. Типичный неудачник… А то, что он доктор и профессор, особого значения в данном случае не имело. Достаточно взглянуть на бриллианты, которые с характерной небрежностью богатых людей носила Лилиан Казареева, чтобы догадаться, что принадлежит она, как и ее муж, к той самой прослойке, что в Аргентине величают на английский лад High society, а в России, соответственно, высшим обществом.

— Вадим, — представился Вадим, принимая протянутую ему изящную руку.

— Лилиан, — высоким, чуть более звонким, чем надо голосом произнесла в ответ женщина и улыбнулась.

— Извини, Вадик, но по-русски Лили не разумеет, — усмехнулся Давид, разводя руками.

— Ну по-английски-то она говорить умеет? — почти зло спросил Вадим, переходя на «язык врага». — Впрочем, я, как ты, может быть, помнишь, могу и по-франкски.

7. Сегодня

Кофеин, глюкоза и никотин — его малый, так сказать, джентльменский набор, но ничего лучше Реутов пока не придумал. Не антидеприсанты же, в самом деле, жрать?

«Не дождетесь!» — Хотя, если подумать, и это тоже не было выходом из положения. И утешать себя мыслью, что это все-таки не таблетки — глупо. Еще лет пять назад хватало одной маленькой чашечки кофе, да и тот был не так чтоб уж очень крепок. И первую утреннюю папиросу Реутов обычно закуривал, уже выходя из квартиры. А теперь вот целый кофейник, и заварен кофе так, что еще немного и будет гореть, как спирт, или взрываться, как динамит. А помогает слабо. Вот в чем дело.

Мысль о спирте оказалась, однако, очень кстати. Вадим отбросил книгу, которую так и не начал читать, и, выключив бритву, пошел в гостиную. Коньяка в бутылке оставалось еще достаточно, и, плеснув себе во вчерашний стакан на треть, он залпом — не смакуя — проглотил чудный, по всем признакам, но так и не распробованный напиток и только после этого почувствовал какое-никакое, но облегчение.

«Алкоголик», — почти равнодушно констатировал он, но факт тот, что ему заметно полегчало. Теперь можно было и добриться. Добриться, допить кофе, выкурить еще одну папиросу и найти наконец в себе силы, чтобы жить дальше.

«Вопрос, зачем?»

Реутов провел пальцами по лицу, проверяя качество сегодняшнего бритья, и решил, что вполне. Чувствовал он себя теперь гораздо лучше, так что можно было бы и «в присутствие» отправиться. Однако, взвесив все pro et contra[11], он решил в университет сегодня не ехать.

«Хрен с ним, с университетом», — с привычной для своих внутренних монологов грубостью подумал Реутов и, всполоснув «турку» под краном, начал колдовать над новой порцией кофе, которую варил уже никуда не торопясь, то есть, по всем правилам.

Решение не ехать в университет далось ему тем более легко, что никакой формальной необходимости в этом не было. Свои курсы он на этой неделе уже отчитал, и встреч каких-нибудь, особенно важных, на сегодня назначено не было, так что Реутов, и в самом деле, мог без особого ущерба для дела и собственной репутации в университет не ходить.

«Один день вполне могут обойтись и без меня. Им же лучше».

«И мне тоже».

Вчерашний день совершенно выбил его из колеи. Вот совершенно. И дело даже не в том, что сломан оказался привычный, как борозда для старого слепого мерина, распорядок жизни, а в том, что вчерашние нежданные встречи со всей жестокой очевидностью поставили перед ним те самые «проклятые» вопросы, которых Реутов старательно избегал уже много лет подряд. Избегал, обходил, уходил от них, старался не замечать и уж тем более не формулировать, потому что интуитивно чувствовал заключенную в них опасность. Для своего рассудка, для своей потрепанной души опасность, поскольку, сформулируй он эти вопросы, пришлось бы, пожалуй, и отвечать. Однако относительно ответов существовала высокая вероятность, что они не будут, скажем так, комплиментарны. Это если мягко выразиться, используя любимые русской интеллигенцией эвфемизмы. А если не стесняясь в выражениях? По-мужски, так сказать?

Реутов заставил себя залезть под душ и с мазохистским остервенением, неожиданно поднявшимся в душе, включил холодную воду. И черт его знает, может быть, коньяк и кофе наконец сработали, а может быть, и впрямь ледяная вода посодействовала, но когда, выйдя из ванной, он допивал на кухне кофе, на сердце было уже гораздо покойнее. Вадим даже смог вполне насладиться вкусом и ароматом по уму сваренного кофе и еще толику валашского коньяка себе позволил, но тоже скорее уже из любви к искусству, чем из-за тупой потребности в алкоголе. И уж коли жизнь снова наладилась, то и вместо привычного беломора Вадим закурил одесские «Сальве», блок которых вместе с коньяком вручил ему «обязанный по гроб жизни» профессор Ляшко. Реутов и сам теперь не мог сказать, почему написал тогда на книгу Ляшко положительный отзыв, но факт — написал. А книга эта — «История психологии в ХХ столетии» — была, если честно, более чем средняя, и цена ей — вот уж точно! — две бутылки коньяка да блок одесских папирос. «Стоящая» одним словом книга.